Вели мне жить - [36]

Она перестала смеяться. «Ты не подумай, я не пьяна. Всё хорошо. Просто мне это кажется очень смешным». Она помолчала. Потом отчеканила: «Древо Жизни и Ангел-хранитель вдвоём в такси, на веки вечные».

Всё встало на свои места. Пусть за стеной бушует война, какое ей до неё дело? Главное они вдвоём, сидят, прижавшись друг к другу, Древо и Ангел, — воскресшие из мёртвых.

Внизу, прямо под ними, клубился сигаретный дым, неся ощущение вселенской пустоты и сея забвение. Места у них были очень неудобные — в углу боковой ложи, рядом с экраном: других билетов им не досталось, все раскупили. Но она была и тому рада. Ведь если б они не пошли в кино, всё разладилось бы, она ничего не решила бы и уж, конечно, не решилась бы в конце концов твёрдо сказать: «Я приеду, обещаю, напишите вашей экономке, пусть подготовит всё, что нужно». В общем, она сделала — или собиралась сделать — что называется, жест. Обратного хода не было. Заикнись она только, что не приедет к нему в Корнуолл, и он пригрозит ей тем, что поручит г-же Фаррер (это и есть экономка) закрыть наглухо дом и ехать в город. Один он там ни за что не останется, а Фредерик и Эльза больше уже не вернутся.

Она сидела у самой стенки боковой ложи. Оба они тянули шеи, пытаясь увидеть экран. Места были слишком высоко и близко от сцены. Неудобно, но что поделаешь? Других билетов не осталось, эти последние, зато, благодаря им, они здесь. И сегодня вечером что-то разрешилось. Она таращила глаза на экран, пытаясь разглядеть изображение из-за бортика ложи. Она ощущала себя призванной, обречённой, назначенной на это самое место в бельэтаже.

Внизу под ними ревела многотысячная толпа. В кинотеатр набилось столько солдат, что, казалось, в нём представлена вся пехота, какая только есть в мире. Прямо над ухом гремел аккордеон, наяривая сентиментальные песенки, — их подхватывали лужёные глотки многоголосой армии солдат, сливая голоса в единый хор, как в день Второго Пришествия: многие ли из них вернутся назад?

Ангел с мечом обвёл равнодушным взглядом ревущую толпу и остановил взор на Джулии: «Маска, бедная, тебе же неудобно! — сказал с жалостью. — Представь, мне даже нравится, что здесь так тесно», — ответила она.

И они вместе стали вглядываться в экран, задрав головы над краем ложи: прямо на них из-за поворота выскочила сплющенная машина, — вот она огибает освещённый солнцем отвесный склон, и только в этот момент, устроившись поудобнее, найдя хорошую точку обзора, она поняла, что это за серебристая лента вьётся по обочине дороги. То крона оливы дрожит на ветру.

Поначалу пейзаж показался ей американским: знакомые горы, крутой поворот, но она ошиблась — это Италия. А машина всё мчится вперёд и вперёд, волоча её за собой, под топот улюлюкающих зрителей. Вот вильнула вправо, вписалась в поворот; вильнула влево — новый поворот. И, словно притягиваемый магнитом, за каждым движением, за каждым поворотом жадно следит зрительный зал. Теперь машина несётся над пропастью по узенькой ленте дороги, увлекая за собой в тартарары и их, несчастных. Нет, обошлось, слава богу, и под звуки аккордеона — «До свиданья, Лестер-сквер»^{84} — машина мчится дальше, и они тоже. Впившись глазами в экран, слившись мысленно с корпусом машины, она ждёт наступления развязки. Вот-вот случится непоправимое. Так ей подсказывает ощущение близкого катарсиса — неважно, зал это кинотеатра или каменные ступни древнегреческого театра пятого века до нашей эры, — страсти кипят примерно те же. Как встарь, тысячи обречённых — тысячи теней — жадно следят за неотвратимостью конца Эдипа ли, Ореста за рулём скользящей над бездной машины.

«До свиданья, Пиккадилли!» — Зал ахнул, машину занесло, но, слава богу, обошлось, водитель удержал управление. Снова поворот — и снова зал, как одно существо, спешит в него вписаться. Они с Ванио заодно. Вместе со всеми, с толпой солдат в форме цвета хаки, они летят ко всем чертям, навстречу смерти — «в объятья моей милой» — надрывается аккордеон. Всё — конец! Не тут-то было. Резкий поворот, смена декораций, перебивка пейзажа, и машину выносит, вместе с её таинственным пассажиром, на гладкую автостраду. Теперь он мчится по ровному шоссе, вдоль берега моря, — помнится, такое соединяет Венецию с Равенной. Так он спешит в Равенну? Где мы? Во всяком случае, не дома. Бай-бай, Пиккадилли, бай-бай, Лестер-сквер! Мы почти у цели. Машина съезжает с обочины, притормаживает, вкатывается в ворота: перед Джулией проплывает узкий, длинный, слегка приплющенный корпус. Он дома!

Ему открывают — как же иначе? Он по-хозяйски входит в дом и, шагая, как супермен, идёт в конец длиннющего коридора, ни на кого не глядя, будто он точно знает, зачем и куда спешит. Развязка ещё не наступила. Но скоро тайна разрешится: «пусть долог путь» — поёт аккордеон.

А вот и развязка: перед изумлённой публикой возникла дива — не женщина, а богиня. Значит, всё-таки ключ к тайне — это красота. Появление её на экране впервые поведало (Джулии, во всяком случае) о том, что такое красота в кино. Впрочем, причём здесь экран? Это не экран, а полог — чудесно расшитый полог перед входом в храм.