Веласкес - [10]

Краскам не было числа. Дон Пачеко подробно описывал достоинства каждой из них. Но взятые в отдельности они были мертвы. Их могла вызвать к жизни, заставить сверкать, говорить лишь кисть мастера. Пачеко понимал, что навязывать свою волю в выборе сюжета или заставлять пользоваться системой техники живописи других мастеров — значит губить талант. И он умело предоставлял молодому художнику полную свободу действий, хотя не упускал случая показать, как превосходно писали мастера прошлого. В его книге ведут диалог представители двух поколений в искусстве — старый мастер Франсиско и молодой художник Лопе. Маэстро горячо убеждает юного коллегу не идти дорогой еретиков, не брать из природы все подряд, а учиться умению выбирать сюжет, отбрасывать уродливое, привлекая из окружающего мира только нужное для создания прекрасных полотен. Но Лопе не соглашается со старым художником, оспаривая право на изображение жизни в натуральном виде — такой, какой она есть. Он высоко ценит венецианцев и считает, что старая школа гасит огонь вдохновения.

Возможно, что дон Пачеко отразил здесь споры с молодым Диего, но как бы там ни было, в них явно сказался дух времени. Современная Севилья проникла на страницы его книги. Два направления, возникшие в севильской школе живописи, — идеалистическое и реалистическое — нашли там свое яркое выражение.

Всепоиимающий и дальновидный Пачеко сделал еще одну запись после диалога: «Все, что здесь было сказано и могло быть еще добавлено, не притязает на то, чтобы быть единственным путем, идя по которому можно достичь вершин искусства. Имеются и другие пути (может быть, более легкие и лучшие); и то, что мы привели от себя, не должно… стеснять определенными границами большие дарования».

Во время бесед с Диего учитель любил говорить:

— В наблюдениях над различными эффектами, которые производят свет и краски, всех превосходили Рафаэль де Урбино, Леонардо да Винчи, Антонио Корреджо и Тициан, которые с таким умением воспроизводили цвета, что их изображения кажутся скорее природой, чем искусством. Внимательно присмотрись к ним, Диего, и ты поймешь секрет мастерства великих.

И Диего жадно, неутомимо, пытливо смотрел. В его родном городе богатые меценаты имели целые картинные галереи. Фернандо Энрикес де Рибера герцог де Алькала даже построил для собрания своих картин специальное здание, известное впоследствии как Дом Понтия Пилата (casa del Pilato), явившееся якобы копией дома–дворца, где, по преданию, содержался под стражей и был осужден на смерть Христос. Более неподходящее помещение для искусства трудно было найти. До такого мог додуматься в Испании только верный сын церкви! Сам по себе этот дворец, выполненный в так называемом стиле мудехар, причудливо соединял элементы готики и итальянского Ренессанса с особенностями мавританской архитектуры. В комнатах Дома Пилата с их деревянными резными потолками и прекрасными кафельными стенами, с орнаментикой из раскрашенного гипса нашли пристанище и великие итальянцы — Тициан, Леонардо да Винчи, Тинторетто, Фуринни, Бенедетто — и замечательные испанцы. Их картины давали ясное представление о том, что разрешалось искусству в католической Испании. Из полотна в полотно повторялся мотив молитвы. Строгие черные костюмы, чинные позы. Привлекали внимание своеобразные герои Moралиса — беззубые палачи, мучающие Спасителя, портреты Антониса Моро и Алонсо Санчес Коэльо, полотна Хуана де Роэласа.

Во дворец герцога Диего пошел вместе с двумя другими учениками Пачеко — Алонсо Кано и Франсиско Сурбараном. (Впоследствии все трое стали великими живописцами и принесли мировую славу родной Испании.) Долго бродили они гулкими комнатами дворца Алькала. Лишь к вечеру вышли друзья на улицу, щедро одарив сопровождавшего их ключника. Диего первым нарушил молчание:

— На всех полотнах, за исключением Тициана и еще немногих, лежит печать верности догматам. Жаль…

— И все–таки что же более всего тебе понравилось в этом собрании? — перебил его Сурбаран.

— Питер Артсен и Питер Брейгель, да еще Якопо Бассано[9]. В их картинах чувствуется что–то новое. Вы посмотрите, с каким своеобразием подошли они к миру моделей, а ведь этот убогий мир, кажется, так далек от искусства. И между тем сколько там работы для мастера!

— Ты становишься караваджистом, Диего. Тебе, несомненно, пойдет манера «тенебросо», — засмеялся Кано. — Пожалуй, в недалеком будущем на горизонте Севильи взойдет новая звезда — де Сильва–и–Веласкес, который в красках представит то, над чем трудится сейчас наша литература.

Диего покраснел.

— Не стоит смеяться, друг, над тем, о чем не имеешь представления, — бросил он с несвойственной ему резкостью. И, круто повернувшись, торопливо зашагал в стсцрону севильского базара.

Базар встретил его гулом, криками, невообразимой толчеей. Прямо перед центральным входом возвышалась круглая эстрада с перилами и проволочной сеткой вверху. Вокруг стояли скамейки и еще какие–то сиденья, некогда, очевидно, бывшие диванами. Молодой человек энергично протолкался вперед. Шли традиционные приготовления к петушиному бою. Высокий худой испанец с серьгой в ухе и плаще через плечо держал двух петухов. Его сосед — хитрая улыбчивая рожица в войлочной шляпе — громко кричал: