Вексель Судьбы. Книга 1 - [31]

— Но этого ведь недостаточно, чтобы сразу — и душить насмерть!

— Как знать… Может быть, они тоже что-то очень ценное здесь ищут. Как мы с тобой искали в сорок втором… А нежелательные свидетели — ты же помнишь напутствие, которое сделал нам майор контрразведки: нежелательные свидетели должны ликвидироваться.

— Я не забыл. Как всё-таки это ужасно…

— Конечно ужасно. А ты не грусти, лейтенант. Жизнь — ведь она очень мало у кого удаётся красивой и счастливой. Для большинства людей она ужасна, мрачна и беспросветна. Как, например, для товарища Ершова, моего знакомца и инвалида с рынка. Сегодня мы с тобой победили, а завтра — победят нас. Если, конечно, мы потеряем бдительность.

— Ты спать хочешь?

— Ни в одном глазу.

— Я тоже.

Спать, действительно, совершенно не хотелось.

Небо над головой продолжало темнеть, воздух насыщался прохладной свежестью от ещё не согревшейся с зимних холодов лесной почвы. Внутри кузова обильно пахло свежей нитрокраской, запах которой перемешивался с запахами резины и машинного масла. Платформу с самосвалами, прицепленную в самом конце грузового состава, сильно раскачивало на поворотах и неровностях пути, отчего постанывали стальные стропы и снизу, из железных ящиков, прикрученных к полу, доносилось громкое дребезжание инструментов и запасных деталей. Алексей подумал, что он так и не может до конца понять и осознать произошедшее с ним и с его товарищем в этот день. В привычном и объективном понимании мира их воскрешение в лесу должно было являться фантомом — однако нет, фантомы не могли совершать всего того, что они совершили в течение дня, не могли заставлять людей осознанно реагировать на свои слова, проявлять эмоции или вынудить перенести на них современные принципы правопорядка и полицейского принуждения.

Алексей вспомнил, что встречал в статье о философе Хайдеггере, когда-то прочитанной им в «Интернациональной литературе», любопытную мысль о том, что время может существовать исключительно в связи с бытием человека. То есть внутри человека заключено истинное первоначальное время, а вот время, измеряемое с помощью часов и исторических хроник, — лишь производная от него. Далее загадочный немец делал вывод, который Алексей в своё время совершенно не был способен понять — о том, что прошлое, настоящее и будущее сосуществует одновременно, и лишь субъективные переживания человека способны выхватывать из него те или иные актуальные моменты. Обычно люди переживают своё настоящее, но ведь ничто и не мешает им при опредёленных обстоятельствах войти в будущее!

Но в таком случае, продолжал рассуждать Алексей под неутомимый перестук колёс, картина вырисовывается следующая: во время разведзадания с ними обоими что-то произошло, скорее всего, случилась контузия от подрыва мины или от случайного артиллерийского залпа. А поскольку прошлое и будущее могут оказаться — неровен час! — действительно переплетены и взаимосвязаны, то в результате неведомого физического или психологического расстройства двое разведчиков оказались не там, где должны были быть. «Или в силу какой-то необходимости — продолжал Алексей свою мысль, — возможно, что даже в силу особой важности полученного нами задания, мы смогли преодолеть ограниченность собственного бытия и добраться до того, что передовые философы с некоторых пор называют красивым словом «экзистенция». А время в этой точке, как известно, едино и абсолютно».

Выросший и получивший образование в несложных и интуитивно понятных рамках советского материализма, Алексей всегда воспринимал новейшую французскую философию, выводившую бытие из глубины глубинных переживаний и человеческих чувств, как увлекательный, эстетически красивый и совершенный в методах познания умозрительный турнир, не забывая при этом, что её подлинная суть — это субъективный идеализм, то есть последнее прибежище эксплуататорских классов. Однако прибежище столь очаровательное, что его соблазнам отдавались даже вполне прогрессивные деятели. «А что, если они вдруг они правы на самом деле? — думал Алексей. — Если человек действительно подобен богу и находится не на периферии, а в самом центре вселенной, и из его непознанной до поры человеческой сущности проистекают не только явления материального мира, но и времена? Вдруг прав физик Мах, в своё время раскритикованный Лениным, когда обращал внимание на то, что атомы, из которых сложена материя, собственной материи лишены напрочь и посему есть чистые знаки? А ведь на дне психической сущности человека — также только слова и знаки! Если к началу войны наука ещё не успела раскрыть эти неведомые моему поколению законы, то это нисколько не означает, что подобных законов не существует. А в новом времени, в котором мы с Петровичем оказались, эти законы могут быть уже и вполне раскрыты. Как всё-таки хотелось бы поскорее очутиться в Москве, узнать, что произошло в мире за семьдесят лет! Увидеть открытия, машины, увидеть, возможно, настоящих новых людей — а не эти странные рожи из районного пригорода…»

«И как же мне следует вести себя в этом новом мире? Затаится, стать скрытным, незаметным наблюдателем? Чтобы затем вернуться обратно в прошлое? Или нет — остаться в этом новом времени насовсем, сделаться его активнейшим участником, прожить в нём всю предстоящую жизнь?»