Век невинности - [92]

Лакей, услышав знакомый голос, распахнул двери гостиной, возвестил: «Миссис Джулиус Бофорт» и снова закрыл их, оставив обеих дам наедине. Они пробыли там, как ему показалось, около часа. Когда миссис Минготт позвонила, миссис Бофорт успела уже незаметно выскользнуть из дома, и хозяйка, бледная, разбухшая и страшная, сидела одна в своем огромном кресле. Она попросила лакея проводить ее в спальню. В это время она, хотя, по-видимому, чрезвычайно расстроенная, была еще ь полном здравии и рассудке. Мулатка-горничная уложила ее в постель, подала ей, как обычно, чашку чая, прибрала комнату и ушла, но в три часа ночи снова раздался звонок, и слуги, поспешиз на непривычный зов (старуха Кэтрин всегда спала крепко, как дитя), увидели, что хозяйка сидит в постели, откинувшись на подушки, криво улыбаясь и бессильно уронив толстую руку с крошечной ладонью.

Удар, очевидно, был легкий, ибо она могла объяснить, что ей нужно, и вскоре после первого визита доктора вновь обрела способность управлять лицевыми мышцами. Но тревога была велика, и не менее велико было возмущение, когда из отрывочных фраз миссис Минготт выяснилось, что Регина Бофорт явилась просить — неслыханная наглость! — просить поддержать ее мужа, выручить или, как она выразилась, «не оставить» их в беде, то есть, иными словами, склонить всю семью покрыть и предать забвению их чудовищный позор.

— Я ей говорю: «В доме Мэнсон Минготтов честь всегда была честью, а честность — честностью, и так оно и будет, пока меня не вынесут отсюда ногами вперед», — заикаясь, рассказала старуха своей дочери хриплым шепотом, каким говорят полупарализованные. — И когда она сказала: «Тетя, но как же мое имя, ведь мое имя Регина Даллас», я ей ответила: «Когда он осыпал тебя драгоценностями, твое имя было Бофорт, Бофорт оно должно остаться и теперь, когда он покрыл тебя позором».

Все это, всхлипывая и задыхаясь от ужаса, сообщила Арчеру миссис Велланд, бледная и удрученная печальной необходимостью в конце концов обратить свой взор на нечто неприятное и постыдное.

— О, если б только я могла скрыть это от вашего тестя! Он всегда говорит мне: «Ради всего святого, Августа, не разрушай моих последних иллюзий». Но как мне помешать ему узнать про все эти ужасы? — безутешно причитала она.

— Ах, мама, ведь он ничего не увидит, — вставила ее дочь, на что миссис Велланд со вздохом отвечала:

— Слава богу, нет, он благополучно лежит в постели, и доктор Бенкоум обещал держать его там, пока бедной маме не станет лучше, а Регину куда-нибудь не спровадят.

Арчер сел у окна и тупо уставился на пустую улицу. Было совершенно очевидно, что от него требуется не помощь, а лишь моральная поддержка убитых горем дам. Мистера Лавела Минготта вызвали телеграммой, а родственникам, живущим в Нью-Йорке, разослали записки с посыльным, и теперь оставалось только вполголоса обсуждать последствия позора Бофорта и непростительного поступка его жены.

Миссис Лавел Минготт, писавшая записки в соседней комнате, вскоре пришла и присоединилась к разговору. В былое время, сказали старшие дамы, жена человека, который нечестно вел свои коммерческие дела, думала только об одном — как бы стушеваться и вместе с ним скрыться с глаз.

— Например, бедная бабушка Спайсер, твоя прабабушка, Мэй. Конечно, — поспешила добавить миссис Велланд, — денежные затруднения твоего прадеда были чисто личными — он не то проигрался в карты, не то подписал чей-то вексель — я так никогда и не узнала, потому что мама никогда не желала об этом говорить. Но она выросла в провинции, потому что позор — неважно, в чем он заключался, — заставил ее мать покинуть Нью-Йорк, и они зимой и летом жили одни на берегу Гудзона, пока маме не исполнилось шестнадцать лет. Бабушке Спайсер никогда не пришло бы в голову просить родню ее «поддержать» — так, сколько я поняла, называет это Регина, хотя позор в частной жизни — ничто по сравнению с бессовестным разорением сотен ни в чем не повинных людей.

— Конечно, Регине следовало бы спрятать свое лицо, а не просить других помочь ей его «сохранить», — согласилась миссис Лавел Минготт. — Говорят, изумрудное ожерелье, в котором она явилась в оперу в прошлую пятницу, было прислано на пробу от Белла и Блэка. Интересно, получат они его обратно или нет.

Арчер равнодушно внимал безжалостному хору. Понятие о безупречной честности в финансовых делах как главном законе кодекса джентльмена вошло в его плоть и кровь настолько глубоко, что никакие сентиментальные соображения не могли его поколебать. Авантюрист, подобный Лемюэлу Стразерсу, мог заработать миллионы на своей сапожной ваксе посредством темных махинаций, но для финансистов старого Нью-Йорка безукоризненная честность была делом чести. Судьба миссис Бофорт тоже не особенно трогала Арчера. Разумеется, он жалел ее больше, чем ее возмущенные родственники, но и ему казалось, что узы, соединяющие мужа и жену, которые в дни преуспеяния можно порвать, в несчастье должны оставаться неразрывными. Как выразился мистер Леттерблер, когда муж попал в беду, жена должна быть рядом с мужем, но общество вовсе не должно быть с ним рядом, и хладнокровная уверенность миссис Бофорт в обратном ставила ее чуть ли не в положение его сообщницы. Самая мысль, что женщина может обратиться к родне с просьбой покрыть финансовое бесчестье мужа, была недопустима, ибо именно этого семья, как общественный институт, сделать не могла.