Ведуньи - [110]

– Мам, извини, я еду забыла.

– Значит, явилась только для того, чтобы нос в наши дела сунуть, а нам даже поесть не принесла! – ядовитым тоном вставляет Джон.

– Да я за тебя, дурак, испугалась! О тебе только и разговоров в деревне. И потом, я тебя видела…

Он вскакивает. Палочка летит на пол, однако нож он из рук не выпускает.

– Хорошо тебе, – обиженно кричит он, – надела новые одежки и сразу в деревенскую девку превратилась! Небось уж и забыла совсем, чем нам заниматься приходится, чтобы как-то выжить.

– В общем, что бы вы там ни задумали насчет Сэма Финча, – я тоже вовсю ору, – все это нужно немедленно прекратить! Если он умрет, в этом сразу же вас обвинят! И тогда уж вся деревня на вас набросится. Они уже готовы сюда явиться и охоту на вас устроить. И на Энни тоже. И тогда уж вы царапинами на лице не отделаетесь. Только сегодня магистрат Райт арестовал и велел увести двоих, Шоу и его жену, и собирается отправить их на виселицу, хотя они куда меньшее преступление совершили – их всего лишь в папизме обвиняют. Мама, вы оба должны прислушаться ко мне!

– Он ранил моего сына, мою плоть и кровь, – мать говорит медленно, глядя в пол. – И заплатит за это своей плотью и кровью. Только и всего. Так будет справедливо, девочка. И ты это прекрасно понимаешь. И тебе тоже придется сыграть в этом некую роль.

– Но, мама…

Глаза у нее впиваются в меня как иглы. И я не осмеливаюсь спорить. Охватившее меня отчаяние не дает пролиться слезам. В висках стучит боль. Глаза застилает тьма, и мне остается надеяться, что я сумею удержать эту тьму, обуздать ее, успокоить.

Дверь у меня за спиной открывается, и мама, охнув, кричит:

– Немедленно выброси это вон! Вон!

Энни замирает на пороге. В руках у нее букет из белоснежного одуряющего бутеня и покрытых алыми цветами веточек волчьей ягоды. Она так сияет, глядя на меня, словно принесла мне в дар сокровище, но после маминых слов улыбка ее тает, она смотрит на свой букет, хмурится, и мать повторяет:

– Немедленно выброси все это! – И она, оттолкнув меня, бросается к Энни, вырывает у нее цветы и вышвыривает их из дома, стараясь забросить как можно дальше. Энни приходит в ярость: топает ногами, сжимает кулаки, страшно рычит, оскалив зубы, а из глаз у нее градом катятся слезы. Джон хохочет.

– Я для Сары их нарвала! – кричит Энни. – Они такие красивые!

Я пытаюсь ее обнять, но она меня отталкивает.

Мама, тяжело дыша, прислоняется к двери. Рука ее плотно прижата к боку.

– Думала я, что ты у меня растешь девочкой умной и все понимающей, да, видно, ошиблась, – тихо говорит она.

Джон, не поднимая головы и по-прежнему строгая палочку, замечает:

– Никогда не соединяй в одном букете красные и белые цветы, поняла?

Энни вопросительно смотрит на меня; глаза ее полны слез. И я, погладив ее по голове, объясняю:

– Это приносит в дом смерть.

Что же он видел

Когда Дэниел в последний раз говорил со священником – это было сразу после службы, – у того еще не было никаких интересующих всех троих вестей, но он ожидал их с минуты на минуту. Ожидание становилось невыносимым. Каждую ночь Дэниел просыпался задолго до рассвета, а потом, хотя время от времени он все же задремывал, его начинали одолевать короткие, но поистине ужасные сны; оставалось только молиться, чтобы поскорей наступил новый день, который сможет еще немного приблизить их с Сарой к осуществлению заветной мечты о совместной жизни. Речи магистрата Райта оказали на жителей деревни поистине магическое воздействие: каждый двор превратился в обитель страха и подозрительности. Опасность того, что их тайна может оказаться раскрытой, увеличивалась с каждым днем, и Дэниел даже думать не осмеливался о том, какова в таком случае будет их участь.

Лето подходило к концу, подходили к концу и бесконечные полевые работы, отнимавшие у него все его время и силы. Пшеница созрела, стала золотистой и хрусткой; от ее колосьев исходил богатый, чуть пыльный запах. Ее сжали, связали в снопы, а зерно после молотьбы ссыпали в амбары. Сено тоже отлично просохло в скирдах, и его убрали под крышу. Долгие трудовые дни и перекусы всухомятку прямо в поле остались позади. Чтобы отпраздновать конец полевых работ, зарезали жирного гуся, и Бетт с Сарой приготовили небольшой пир.

В тот вечер Сара и Дэниел наконец освободились и смогли побыть вместе. Погода стояла теплая. На берегу реки не было ни души, и Сару не нужно было уговаривать войти в воду. Она первая сбросила с себя одежду и бросилась в реку, чтобы не слишком долго смущать вечернюю мглу красотой своего обнаженного тела. Дэниел поспешил последовать ее примеру, проклиная собственные неловкие пальцы, запутавшиеся в завязках, и с наслаждением нырнул во взбаламученную воду, как всегда мечтая о том недалеком дне, когда им больше не нужно будет скрывать ото всех свою любовь.

Они еще плавали, когда с берега вдруг раздался громкий крик. Оба сразу замерли и повернулись в ту сторону.

Дэниел нащупал ногами вязкое дно, встал и прислушался. Нет, ему, конечно же, просто почудилось.

– Ведьма! – снова донесся с берега пронзительный женский крик, слышимый вполне отчетливо, как бы ни старался ветер унести его прочь.