Ведьмы - [23]

– И что ты присоветовал? – спросила Потвора настороженно.

– Как это что? – удивился Зуша, устраиваясь на лавке с кряхтением. – Волю взяли старинные обычаи рушить. Ишь, сопляки мокроносые, устроили повсюду разврат и беззаконие. Уж и из рода изгнание ничего для них не значит, выродки изгойные ходят в старших волхвах. Раньше бы камнями закидали, плетьми бы гнали до самых до границ родовых земель.

Леля смотрела на мурома во все глаза и речи его слушала, как сладчайшую свирель. Вот только удивлялась, что ж бабушка не спросит, на чем собор порешил? Бабушка, однако, вопросов не задавала, а Зуша говорил о чем угодно, только не о самом главном, так шилом бы его и ткнула.

– Что за хворь тебя одолела, милый? – спрашивала Потвора,– Ну-кося, подвигайся к огню, а то видать мне тебя плохо.

– Уставать стал, – сказал Зуша сокрушенно. – Задыхаться. Воздуху не хватает мне.

– Грудь болит?

– Болит, – подтвердил Зуша. – Опояской. И в спине будто шпынь засел. За грудиной давит и подмышкой. А еще рука болит левая. И бок.

Потвора велела ему раскрыть рот, заглянула в горло. Леля сопела ей в затылок, тоже тянулась заглянуть из-за плеча.

– Свет застишь, – сказала ей Потвора. – И так ничего не видать.

Леля отодвинулась. Зуша сидел на лавке смирно, послушно вертел головой куда прикажут. Вздыхал. Потвора оттянула ему веко, долго всматривалась в глаз. Потом поморгала, потерла глаза руками и сказала Леле:

– А ну-тко, погляди ты. Глаза у меня слезятся. Не вижу.

Леля подсела к Зуше, ухватила рукой за затылок, повернула к свету, аж в шее хрустнуло.

– Голову нагни, – сказала она строго. – И не моргай. Что увижу, коли будешь глазами хлопать?

Зуша заерзал на скамейке, устраиваясь, как велено. Леля долго рассматривала у него один глаз, потом другой, щупала шею, руки, заставляла плевать в черепок. Потвора следила за внучкой внимательно, но не вмешивалась.

– Скидавай рубаху и ложись на лавку на живот, велела Леля. Потвора одобрительно покивала головой, а затурканный Зуша сказал с почтительной робостью в голосе:

– Ишь, внучка у тебя, вся в бабку колдунья.

– Не разговаривай, мешаешь, – сердито перебила Леля. Зуша послушно умолк, улегся на лавку ничком, уткнул лицо в тяжелые натруженные руки.

Леля тихонько скользила по его спине подушечками пальцев, надавливала то тут, то там, и спрашивала:

– Болит? А тут?

– Баба, – сказала она, повернувшись к Потворе, – навьев в нем видимо-невидимо, свирепые навьи, сильные. Спину ему заморозили, хоть ножом режь, и дышать ему не дают. Хочу войти в него, а они шибаются и не пускают.

– Где шибаются? – спросила Потвора с оживлением.

– Вот тут на лопатке.

– Тут у меня шпынь и засел. В этом самом месте, – глухо пробормотал Зуша в сложенные руки.

– Мало ли, что шибаются, – сказала Потвора. – Где ущупаешь у него из под кожи будто бы занозами ширяется колючими, которые занозы есть когти навьев, там ты встреч тех когтей коли ногтями. А где тело заморожено, где шибается или где рыхлый колючий жар, там сами навьи засели, там ты тело тереби и мни и ломай, гони навьев безжалостно. Войди в него, почувствуй, как себя, овладей его телом и душою, и пустятся тогда навьи наутек. Вот и спина у хворого разморозится, оживеет, и станет ему, хворому легко и хорошо. А коли добавишь к душевной той одержимости нужное снадобье, то и Мар, хозяек навьевых из него выкинешь, вылечишь хорошего человека.

– Я ж тебе говорю, что хочу в него войти, а навьи меня вышибают и саму за сердце хватают.

Потвора встревожилась, отстранила внучку, занялась хворым сама. Когда Леля потянулась к больному снова, шлепнула ее порукам.

– Что лупишься? – обиделась Леля. – Не везде же те навьи шибаются. Я тебе помогать, а ты меня по рукам. Дай я ему воздух пущу. Видишь, дышать не может.

– Потом, потом, – сказала Потвора сквозь стиснутые зубы. Глаза ее были плотно зажмурены, на лице застыло выражение болезненной сосредоточенности. Леля замерла, глядя на бабушку во все глаза.

Сколько раз видела она это чудо вхождения бабушки в другого человека, сама владела этим искусством изрядно, но было в бабушкиной работе что-то завораживающе прекрасное, колдовское, нечеловеческое поразительное мастерство, подделать которое нельзя, невозможно. "Обман в нашем деле всегда виден, – говаривала бабушка, заставляя Лелю постигать трудную науку одержимости. – Если ты вошла в человека, если боль его и самую жизнь держишь в своих руках, даже лицом с ним схожей становишься". И в самом деле. Вот сейчас хотя бы. Попробуй, найди людей меньше меж собою схожих, чем Зуша этот самый и бабушка, а поди ж ты, даже страшно, на глазах твоих будто смывается ее родимый облик, все явственнее проступает сквозь него костистое Зушино лошадиное лицо.

– Мни, – громко сказала бабушка. – Под ребрами справа к пояснице и в подвздошьи.

– Что? – всполошилась Леля, растерявши от неожиданности все свои мысли.

– Воздух ему запусти, – сказала бабушка, не открывая глаз, – ему и на самом деле дышать нечем.

Леля торопливо придвинулась и вцепилась железными пальцами в дряблое Зушино тело.

Какое-то время мяли и кололи мужика в четыре руки. Иной раз так ухватывали или впивались ногтем, что не мог, бедняга, сдержать крика, выгибался дугой, извивался червяком на крючке. Сам за собою такой гибкости давно уж и не подозревал. Иной раз принимался просить: