Ведьмы - [17]

Тиун угрюмо кивнул.

– Вот и славно, – сказала Потвора устало и поглядела на ведьменыша. Девка подскочила к Олтуху и сунула ему в ладонь в перепуге оброненную на пол давешнюю серебряную чарку.

– Возьми на память. В подарок, – сказала Потвора. – А уходить будешь, загляни в любое строение, хоть бы и в травник, повсюду такие же жертвенники стоят. И на всех следы от топора. Я их берегу, авось сгодятся. Загляни, не ленись, что ж ты зря по полу елозил, штаны марал? Ступай, провожать тебя не пойду, притомилась, сбереги тебя Чур в дальней дороге.

В дверях тиун обернулся.

– Три дружины, считая киевскую, – сказал он тихо. – И Любомир.

– Говорю же, с дружинами воевать будет серебро, – сказала Потвора равнодушно. – А что до Любомира, силен верховный княжий волхв, слов нет, только он при любом князе верховный, сладких баб красивых на свете много, вот и рассуди, есть ли ему смысл насмерть биться? Мне же для дела своего ничего не жалко, ни серебра, ни жизни своей, ни даже внучкиной жизни. Так что смотри, не ошибись, собственного блага ради.

Часть 2. Змей

1

Высока гора Высоцкая. Крута. Дорога прямохожая-прямоезжая чуть ли не от самого подножья мощена дубовыми плахами. За тою дорогою недреманно следят хранильники, упорен лес, наступает на дорогу лес, норовит зарастить-заполонить дороженьку, чтоб следа от нее не осталося.

Погост обведен тремя рвами, тремя валами в честь трехсветного светлого солнышка: солнца всходного игристого, полуденного лучистого и закатного заревого красного. Горят над валами костры негасимые, за кострами смотрят хранильники же, не приведи всеблагие к такому несчастью, чтобы погасли те негасимые костры.

Снуют меж кострами хранильники. Где дров подбросят, где пламя подправят, благостно, истово, молча, как то им святым их делом предписано.

А тишина вокруг особенная, лесная, травнолиственная, слушай ее, вкушай душевный покой, смотри, как Стрибог перстами ласковых ветров играет листвою багряною. Ан нет! Нет мира на Новом Погосте. Всех смутила, всех взбаламутила и вздыбила болотная ведьма предерзостным своим волхованием. Трещит в кострах живой Перунов огонь, шелестят листвою Стрибоговы ветры, снуют хранильники, но в глаза друг другу не глядят, прячут смущенные мысли: как же так? Гадание всегда двойственно и тонко. На грани постижения человеческого воля небожителей. Сколь ни напрягай ты слабый свой ум, сколь ни вглядывайся в полет вещего ворона, ни вслушивайся в птичий грай, смысл той божественной воли слишком часто открывается потом лишь, когда выявится пророчество свершением. "Как это я так обмишурился? – скажет растерянный волхв, стуча себя кулаком по бессильному лбу, предсказано было яснее ясного". А тут? Слыханное ли дело, чтобы выказала вещая птица в кобении имена человеческие? Непостижимо. Загадочно. Страшно. Неужто воистину столь велика сила древнего идолища – Рода четырехликого?

Уже которое поколение хранильников принимает от старших описание великого идола. На ушко. Тайком. Был-де тот идол высок, огранен на четыре грани и по высоте поделен на четыре же мира. Наверху в мире горнем под единой шапкою помещены были четыре лика наиглавных богов, на каждой грани по одному: матушка-заступница Мокошь, Даждьбог, Лада – любви и семьи покровительница, берегиня рода славянского, и боя́р Перун. Ниже мира горнего был мир наземный людской с изображениями человеческими, зверями и знаками поля вспаханного засеянного. Из богов же в том в наземном мире были только Ярило – бог ярой силы мужской весенней, да Кострома, которая всех трав на земле колосящихся мать. Еще ниже был мир вземной, Переплутов, с изображениями его, бога всего из земли растущего, на лицевой грани, с собаками крылатыми Семарглами на боках и с ростками растений – кринами позади. Те ростки-крины боги корней крылатые собаки Семарглы по велению Переплутову из вземного мира в наземный вытягивают на радость людям. А уж под этим помещен был никем из простого люда не виданный, никем, кроме волхвов, не знаемый мир кощный подземный мразный и мрачный, царство Кощея-Ящера, Змея многоглавого летучего, царство зимы и смерти, царство ночи и сна. А все вместе, купно, и составляло Род. Род был славянская вселенная, и вселенная была Род, и выходило, если подумать, что каждый человек, каждый листик на Древе Жизни Рода того могучего был частицею божества, единого и неделимого в умонепостижимой своей многоликости. Дух захватывало, если вдуматься, что любой сын славянского племени равноценен и равновелик богам своим могучим жизненосным и… князю-батюшке со всеми его бояры́, советники, тиуны и емцы.

Громко и со злобным присвистом зашуршала опавшая листва под властными шагами. Хранильники согнулись в поясном поклоне: Облакогонитель. Трепещут согбенные спины, лютой яростью горят глаза Бобича, ясны ему мысли согбенных, неудачи его перехихикивают, сволочи.

А неудач хватает, одна за другой. Будто полоса такая в жизни пошла. Колдун скрипит, что валить-де не на кого, и сторожу-де сам ты собирал для полюдье следить. Да, собирал! Молодец к молодцу, парни ражие, могутные, чтобы они с полуведра браги до одури упились, да кто тому поверит, кроме дурака-Колдуна? Не только имя его – Колдун – от слова колода, но и голова его тупа как колода та дубовая. Чуял, носом чуял Бобич возле всех своих неудач Потворин мерзкий дух старушечий. Но как умудрилась? Старая, рыхлая, ей ли угнаться за сторожей молодецкою, да и не вернуться бы ей обратно за такой за короткий срок даже и лисою обернувшись. Через две-то переправы. Может, летает? С нее, со стервы, станется.