Ведьмино отродье - [5]

Он склонился над Ловелом, приложил к его лбу руку, кивнул.

— Ну вот, теперь лучше! Намного лучше! Намного-намного-намного лучше! — торопливо прощебетал он. — Никакой лихорадки. Господи благослови тебя, дитя мое, вернуться к нам!

Ловел был озадачен увиденным вокруг, еще не опомнился после долгого, спутавшего дни и ночи сна; из всего, что услышал, он уловил только одно слово «вернуться», потому что это слово ужаснуло его.

— Вернуться?! Нет, пожалуйста, нет! Не возвращайте меня! Я не хочу, я не могу! — Он попытался сесть, но был еще слишком слаб, и повалился на тюфяк.

— Никто тебя не отсылает, — проговорил маленький толстенький добродушный монах. — Нет-нет-нет, конечно же, нет! Лежи спокойно и получишь кашки, а потом уснешь и, даст Бог, проснешься вновь сильным. Да, да, таким сильным, что хоть и дом вверх дном перевернешь.

И внезапный страх, охвативший Ловела, отступил, уполз туда, откуда вырвался. Ловел почти заснул, когда маленький монах опять показался у его постели с кашей — такой горячей, такой белой от молока, так чудесно пахнувшей, будто приправленной медом. У Ловела слюнки потекли, он понял, что голоден. Он уже поднял было веки, одолевая сон, как вдруг ощутил, что у его постели еще кто-то стоит и разглядывает его.

Он знал: ему не надо бояться свинопаса и маленького монаха. Но всех других мужчин, женщин, детей он, как и прежде, боялся. Они — чтобы кидать в него камни, чтобы преследовать по пятам. Он мгновенно проснулся. Но лежал, не шелохнувшись, не открывая глаз, ведь он не мог спастись, и лучше всего было притвориться спящим.

— Ну вот, опять уснул, а? — тихо щебетал маленький монах. — Бедное-бедное дитя… но, думаю, сон ему сейчас полезнее, чем овсянка.

Другой заговорил, взвешивая слова, и Ловел сразу же узнал этот сухой, надтреснутый голос.

— Хорошо, что он в бреду многое открыл. Иначе, если действительно так запуган, как вы уверяете, он, наверное, отказался бы сообщить, откуда пришел, и

я предполагаю, мы не без труда выяснили бы, к какому он приписан поместью.

В темноте, за сомкнутыми веками Ловел затаился и не дышал. Уже не настороже, притворяясь спящим, он, похолодевший от ужаса, застыл как какой-нибудь беззащитный зверек под упавшей на него тенью ястреба. Если они знают, откуда он пришел, они могут его вернуть. Ведь он виллан, прикрепленный к земле. Он даже убежать не смеет. Он попался.

А потом маленький пухлый монах спросил:

— Брат Юстас, вы убеждены, что дело решено и его не отошлют назад?

— Мой любезный брат Питер, — раздраженный голос человека дребезжал, как никогда, — я знаю об этом от самого отца настоятеля. Сэр Ричард не желает мальчишку обратно — он ни на что не годен, а вся деревня, кажется, верит, что у него дурной глаз, от него там больше вреда, чем пользы. Сэр Ричард пре- ₍поручает его нам. — И возмущенно добавил: — Поистине удивительно, что в миру смотрят на каждый дом Божий как на чулан, куда можно запихнуть всех калек и юродивых с глаз подальше.

— Нет, о нет, брат Юстас! Я не в силах… не в силах слышать, как вы выставляете себя таким бессердечным.

Брат Юстас вздохнул.

— Для лекаря в монастыре, как для любого целителя, два пути. Первый — расточать собственную жизнь по капельке с каждой больной душой, проходящей через ваши руки, — так бы вы врачевали меня. Второй — сделать все возможное для больного, но при этом держаться в стороне — чтобы сердце не надрывалось. Это мой путь, брат Питер, и я действительно думаю, что исцеленных у меня будет не меньше, чем у вас. — Человек, судя по голосу, повернулся, чтобы уйти. — Незачем оставлять здесь кашу, остынет. Потом принесете ему опять.

— Каша… да-да, конечно, вы совершенно правы, — рассеянно отозвался брат Питер. — Но что касается остального… Не думаю, что Господь согласится с вами… Я знаю, вы считаете меня глупцом, но на самом деле я не…

Ловел лежал, не шевелясь, прислушиваясь к шарканью их сандалий; грустные протестующие трели брата Питера затихли вдали.

Он больше не испытывал страха, но ощутил безысходность, холодную, мрачную. Ощутил отчаяние, которое, казалось, захлестнуло весь его мир, все потопив.

Но он был и очень голоден, ему хотелось той каши с медом, которую они унесли.

Итак, Ловел остался в обители.

Это была большая обитель, некогда размещавшаяся в стенах королевского города Винчестера, пока отец настоятель, монахи и что-то, именуемое «организацией», — что он понимал, обителью было более, нежели старое монастырское здание и старая церковь, — не перебрались за милю от города в новые красивые постройки, еще не совсем завершенные. Люди называли обитель «Новой», но и прежде так называли, когда она еще размещалась в стенах города, в чем, сказал брат Питер, когда поведал ему историю монастыря, ничего нового не было.

Он зажил жизнью общины, а когда зима прошла, ему уже не верилось, что он жил другой. Вот только по ночам ему иногда снились лица, которые были одни глаза и раскрытые рты, лица надвигались на него со всех сторон, и у висков свистели камни.

Он спал на чердаке над кладовыми, где и все монастырские слуги, и каждое утро шел с ними и с монастырскими крестьянами к мессе, которую специально для них служили между часом первым и завтраком братии. Что касается его, так и не было решено, то ли он в услужении у отца настоятеля, то ли при пекарне, при конюшне, в саду, в пивоварне, на кухне. Ничего не было решено окончательно, что касается его, поэтому своего определенного места в жизни обители он не знал. Но он привык откликаться на крики, летевшие отовсюду. «Эй ты! У вертела постой!» «Отнеси помои свиньям, Горбун!» «Пойди разыщи этого бездельника Жеана и скажи, что он нужен тут!»