Ведьмино отродье - [12]

— Брат Питер, позвольте напомнить вам, что ничего из аптекарской не может быть взято без моего ведома.

— Конечно, конечно… Я бы прежде всего испросил вашего разрешения… — виновато начал брат Питер и смолк. А другой продолжал говорить своим дребезжащим голосом:

— Лекарства на этих полках предназначены для мужчин, женщин, детей — не для грубых тварей, как бы по-христиански они себя ни держали в церкви, преследуя кошку из конюшни почти до алтаря.

— Но у нас с избытком настойки, брат Юстас, не согласитесь ли вы…

— Исключено, — оборвал его брат Юстас, в чьем голосе проступило привычное раздражение. — Тем более, что животное никакой полезной работы не выполняет. Создание совершенно никчемное.

Ловел неожиданно для себя вымолвил:

— Отец лекарь, вы однажды говорили эти слова обо мне, но, кажется, в последние месяцы обнаружили, что я вам полезен.

Наступило напряженное молчание. Перед перепуганным братом Питером стояли Ловел и лекарь, меряя друг друга взглядом. Голова Довела кружилась, сердце его колотилось. У брата Юстаса залегла меж бровей складка.

— Я говорил? — произнес он, наконец. — Если и так, то предполагалось, что ты этих слов не слышишь. Я сожалею о сказанном. Остается вопрос о собаке Хардинга. Трудная задача срастить кость правильно, не думал ли ты, что было бы милосерднее позволить Хардингу прекратить муки его собаки сразу?

— Да, — отозвался Довел, и собственный голос казался ему незнакомым. — думал.

— А ты уверен, что сделанное тобой сделано не из прихоти?

— Да, — снова сказал Довел. — Я чувствовал сломанную кость под рукой и как ее надо соединить.

— Ты, конечно же, много обо всем этом знаешь. Ловел покачал головой, пробовал объяснить:

— Я наощупь…

Опять наступило молчание, потом брат Юстас вымолвил:

— Впрочем, ты, без сомнения, накладывал лубок умело.

Глаза Довела округлились.

— Вы видели?

— Я недолго наблюдал за тобой. Но ты был слишком поглощен тем, что делал, и ничего, никого не замечал. — Неожиданно лекарь принял решение. Повернулся к полкам и снял кувшинчик с деревянной затычкой. — Здесь настойки довольно для твоих нужд. Советую не снимать лубок ровно месяц, но уверен, ты и сам бы сообразил. А будешь снимать, дай мне знать. Я хотел бы присутствовать.

Этой ночью, когда монастырские слуги давно спали, Довел лежал на своем тюфяке в дальнем конце опочивальни, не смыкая глаз. Он ощущал себя намного взрослее, чем утром, он чувствовал: что-то удивительное, значительное и даже пугающее случилось с ним, переменив его отчасти, почему он уже не смог бы называться тем Ловелом, каким был прежде.

Глава 6. Послушник

Ловел стоял на коленях на соломенной подстилке в конюшне. Голова кружилась, пальцы будто одеревенели под взглядом брата Юстаса, с порога наблюдавшего за ним и за старым конюхом, который держал Храбреца. Громадный пес с самого начала ковылял на трех лапах, а последнюю неделю даже пробовал ступать на больную. И вот месяц истек. Как оно будет, когда Довел снимет лубок? Ловел взял заранее приготовленный нож Хардинга и начал разрезать лоскуты. Развязывать было бы бесполезно, повязка давно затвердела от грязи.

Еще один взмах ножом, и Довел откинул ветки, стал ощупывать переднюю лапу пса, а Храбрец заглядывал ему в лицо, взвизгивал и махал хвостом. Довел мог определить место, где был перелом, там кость сделалась чуть толще, но срослась ровно и правильно. Он почувствовал, как Храбрец облизывает его большой палец, и открыл глаза — он даже не осознал, что закрыл их, чтобы ничто не мешало его рукам, в которых будто бы сосредоточилось иное, особого свойства зрение.

— Стоять, дружок!

Храбрец было послушал, но, лишившись привычной опоры лубка, застыл и вопросительно взглянул на Довела.

— Стоять! — снова приказал Довел. — Стоять, дружок! Храбрец, стоять!

Ловел сам с трудом поднялся, чуть отступил назад и свистнул, напрягаясь, — во рту пересохло.

— Ну!

С протестующим визгом Храбрец встал на все четыре. Ловел еще попятился, снова свистнул, и Храбрец неуверенно переступил правой передней лапой: шаг, другой — твердо. И вдруг опять поджал лапу и закончил пробежку на трех, ткнувшись носом Ловелу в руку.

Отвратительное чувство потери, проигрыша охватило Довела. И — недоумение. Ведь с первых шагов все так хорошо начиналось. Тогда рядом с ним склонился брат Юстас и своей опытной рукой ощупал переднюю лапу пса.

— Совершенно здоровая. Он просто привык на трех.

Старый конюх кивнул.

— Похоже, он до конца дней будет вставать на три лапы, когда захочет, чтобы его приласкали или не ругали, набедокурь он. — Красное, грубо вытесанное лицо конюха расплылось в улыбке — от облегчения. Конюх даже позабыл о приличествующей при обращении к монаху почтительности. — И у вас бы лучше не вышло, а, отец лекарь?

Брат Юстас, осмотрев лапу Храбреца, поднял лицо — как обычно, бледное, — и обычным холодным сухим голосом проговорил:

— Нет. Думаю, нет.

Ловел отвернулся от них обоих и от Храбреца, усевшегося вылизывать лапу. Ловел направился к церкви.

Потом Ловел не мог точно вспомнить, как и когда впервые заговорили о том, чтобы ему вступить в монашеский орден бенедиктинцев. То ли это было после случая с Храбрецом, то ли позже, через год весной, когда в монастыре разразилась эпидемия, и он день и ночь проводил в лечебнице с отцом лекарем и братом Питером…