Ведьмин Лог - [46]

Завороженный голосом Пантерия Мытный вздрогнул, вспомнил, что играет в карты, и ошалело поставил на кон кладень. Илиодор, державший карты двумя руками, стрельнул в меня глазами хитро: подскажу или не подскажу? Я усмехнулась, вывалила язык, словно снова давлюсь шерстью, и помахала лапкой, типа ну ты меня понял, ходи смело. Играли господа в «тридцать шесть», или, по-златоградски, «свара», «драчка». Игра, требующая не большого ума, а только удачливости, наглости, железных нервов и тугого кошелька. Раздали тебе три карты, сосчитал, сколько тебе пришло очков, и сиди думай – то ли сбрасывать эту мелочь, а то ли давить партнера банком, делая вид, что у тебя сказочная карта. А там уж как партнеры решат – скинут свои картишки или не поверят в блеф и обдерут как липку. Илиодор недоверчиво хохотнул, сказав, что поддерживает, и даже выложил два кладня. Командир улан прятал свои карты прямо у груди, сам смотря в них от осторожности лишь одним глазом; сбросил. А Митруха меж тем продолжал:

– И не то плохо, что чужих много, а то, что не понимают они, отколь ноги растут, да и как им понять, скажите, если они как есть чужие. Иное дело Мытные. Тут история интересная… – И он швырнул на стол очередной кладень, оповестив: – Забил, и еще один вперед, можете глядеться, коли охота.

Боярин вяло убедился, что его три разномастные десятки против Илиодоровых дамы с королем не катят, и швырнул карты на стол. А Митруха озорно посмотрел на своего хозяина, а потом на жалкую горку кладней и показал двенадцать очей. Хотя я точно знала, что перед этим у него было не меньше тридцати.

– С почином, – сам себя поздравил Илиодор, и мы с ним перемигнулись.

Я невольно залюбовалась, все-таки, когда его не пугали привидениями, не утесняли в деньгах и не ставили в тупик, он был хорош. Вон, как глаза озорно светятся! А много ли выиграл. Лю-убит денежки.

Ланка на кровати в голос расхохоталась, гнусаво продекламировав:

И только лишь тебя увижу.

Как сразу руки протяну.

И, нервно сдергивая платье,

В твоих объятьях утону.

Она зашлась гавкающим смехом:

– Экая чушь!

Все посмотрели на зарозовевшую покойницу. Я пожалела, что не могу поддать ей сапогом, чтобы призвать к порядку. Митруха продолжил:

– Жила в прежние времена заморская королевна Чучелка. Ведьма не ведьма, но с нечистью зналась точно и, что показательно, отличалась прескверным характером. Лет ей уж было под тыщу, а полюбовник – молодой, из колдунов.

Я глянула за окно и почувствовала, как по спине привычно покатились мурашки. А что? Не блохи ведь. Ланка тоже напряглась со своим томиком в руках и стала усиленно что-то бубнить себе под нос, видимо, заглушала голос Пантерия. Чтобы хоть как-то отвлечься от рассказа черта, я заглянула в карты Мытного и показала Илиодору – сбрасывай, неча деньги зря переводить. А на Пантерия уже накатило, и было видно, что остановить его можно лишь дубиной промеж рогов.

– Жила Чучелка в черном-черном лесу, в черной-черной горе, домом ей был старый склеп, а кроватью – старый гроб. Вот сидит она со своим любовником однажды и ласково так спрашивает: что, дескать, не весел, отчего закручинился? «Люди меня обижают, Чучелка, – говорит ей любовник-колдун, – говорят, с кровосоской живу, в глаза плюют». – «А ты поезжай в чужие края, – ласково отвечает ему Чучелка, – женись на какой-нибудь простой дурочке». – «Можно ли так?!» – «А чего нельзя? Поживешь с ней, развеешься. Сам хмуриться не будешь и на меня тоску нагонять не станешь». Обрадовался колдун, сел на коня и поскакал. Год ли скакал, день ли – неведомо. Сам скачет, а Чучелка сзади сидит, его обнимает, улыбается. В дом зайдут – братом с сестрой представляются. Утром снова в путь, а в доме уж все мертвые – Чучелка постаралась. Так до наших краев и добрались.

Ланка поползла с кровати поближе к играющим, а я заметалась между боярином и Илиодором. Златоградец мне казался надежнее, но этот паскудник, не понимая моих душевных мук и страхов, деликатно отодвигал меня обратно к Мытному, всем видом намекая, что игра только еще началась. Я лишь открывала рот, немея от такой черствости. Неужели он не видит, что мне страшно? Мытный же, наоборот, пытался сгрести меня поближе, косясь на Ланку.

– А командовала в этих местах Праскева Веретеница – ведьма-магистерша. И брат у нее был ведьмак. Жили скромно, ничем от прочих не отличались. К ним и заглянула парочка. Улыбаются, входят в дом. Чучелка красные свои сапожки сбросила, а Праскева как на них глянула, так и обомлела, но вида не показала. Говорит брату своему: «Ты давай гостью обиходь, накорми, а я сейчас быстро коровку подою, скотину покормлю да и к вам вернусь». А сама так хитро глазками сделала, что и дурак бы догадался, что не просто так она на улицу поспешила, а желает она с гостем уединиться. Ну-у колдун, не будь дурак, следом за ней выскочил, давай вокруг Праскевы петухом ходить. А та хихикает, глазками стреляет и в платок кутается. «Зябко, – говорит, – ножки мерзнут, развел бы ты костер». Любовник Чучелки, конечно, не отказался. А Праскева все равно зябнет. «Что за странность, – говорит, – такая? Сапожки, что ли, принеси». Тот в дом. Да где в чужом доме обувку найдешь. Схватил Чучелкины сапожки и вынес. А ведьма взяла и кинула их в огонь. Тут в избе поднялся ор, крик. Чучелка кричит, мол, помираю я, плохо мне. Из кострища полезли змеи и всякие гады. Чучелке все хуже, полезла она на крышу, чтобы улететь, да тут ей смерть пришла. Хлопнулась она на землю, одно огромное кровавое пятно от нее только и осталось.