Ведьма - [34]

Известие о том, что кто-то давал ему приворотное зелье, немного сконфузило его, а еще более потешило. Но вслед за тем он застонал, так как почувствовал сильную боль в пояснице, и, несмотря на это, повернул свой отуманенный взгляд к красивой Будраковне, как бы желая сказать: — А что? Видишь, какой я!

Но красивая девушка даже побледнела от страху и уставилась на Розальку испуганными глазами; другие женщины моментально пооткрывали рты, затем принялись осыпать Степаниху вопросами. Она же с обычной живостью повернулась к Петру:

— Хадзи, Петрук! — закричала она, — тебе скажу. Никому не скажу, а тебе скажу: ты отец, и твое дело мстить за обиду сына.

Петр встал и пошел за женщиной, которая схватила его за руку и вышла в сени. Там в полумраке разговаривали они вдвоем с четверть часа.

В это время в избе воцарилась тишина. Будракова приставила кувшин, похожий на исполинскую банку, к желудку больного.

На дворе послышался мужской голос, нетерпеливо звавший Розальку. Она крикливо отвечала из сеней:

— Сейчас! Сейчас!

Степан, с плугом, запряженным парой лошадей, остановился перед избой двоюродного брата и, нетерпеливо дожидаясь жены, страшно ругался.

Только спустя четверть часа Петр вернулся в избу, очевидно, взволнованный и рассерженный. Лоб его нахмурился еще больше, чем прежде, а обыкновенно добродушные глаза сердито сверкали из-под сдвинутых и насупленных бровей. Однако он ничего не говорил, но, согнувшись и поникнув головой, уселся на скамейке, плюнул и заворчал:

— Сгинь, пропади, нечистая сила! — Затем бросил на сына испытующий взгляд и спросил: — Клементий! Пил ли ты недавно мед с Франкой, внучкой Якова? А? Пил или нет? Отвечай!

Парню трудно было ответить на этот вопрос. Он стыдился и прятал лицо под одеяло.

— Не приставай, батько, очень кости болят! — застонал он.

— Я не пристаю к тебе, а хочу узнать, — возразил Петр и умоляющим тоном прибавил: — Как отец, я тебя спрашиваю: пил ли ты мед в корчме с Франкой, внучкой Якова?

Красивая Будраковна стояла вся залитая румянцем. Она знала о том, что Клементий затрагивает некрасивую и бедную Франку и не раз хотела сурово обойтись с ним за это, но не могла. Не в ее натуре было сердиться. Она только снова отвернулась к окну и громко утерла пальцами нос. После этого она внимательно слушала, что будет дальше.

— Ну, — понукал опять Петр сына, — пил или не пил?

— Пил, — жалобно ответил Клементий, — так что ж такого, что пил?

Петр безнадежно кивнул головой.

— Ну, — сказал он, — с тем медом ты и болезнь эту выпил. Девка насыпала в него скверного зелья. На смерть, а не на жизнь, на погибель, а не на любовь дает людям ведьма это зелье…

Несколько женщин всплеснуло руками. Измученные, заплаканные глаза Агаты смотрели на говорившего с почти безумным выражением.

— Ведьма! — раздался общий крик.

— Ковалиха! — промолвил Петр сквозь стиснутые зубы, причем встал со скамейки и пошел в клеть. Немного спустя он вернулся, неся то самое евангелие, с помощью которого Петруся некогда узнавала вора. Он подошел к больному сыну и, сделав в воздухе крестное знамение, положил книжку на подушку, над самой головой сына. Делая это, он шептал:

— Может быть, бог смилуется над нами несчастными; и божья сила преодолеет дьявольскую; и ты, сынок, выздоровеешь и сам выместишь свою обиду на этом враге человеческого рода; и весною я еще поеду пахать с тобой; и еще увижу твою свадьбу…

Он крестил воздух над сыном бесконечное число раз, прижимал святую книгу к его голове, и несколько крупных слез скатилось из его глаз по впалым, бледным щекам.

Клементий был поражен сообщенным ему известием и этими последними словами отца. Он сильно взволновался; голова его начала гореть сильнее, глаза приобрели какой-то тусклый блеск, он начал терять сознание, ужасно стонал и бранился.

Женщины, с своей стороны, подняли крик и плач; кричали, что уже все кончено, что нужно послать за ксендзом, что больной, пожалуй, не дождется ксендза.

Лабудиха зажгла свечу и воткнула ее в руки больному; Будраковна упала перед окном на колени и с громким плачем начала кричать:

— Упокой, господи, душу его!

Петр, совсем теряя голову, шел уже запрягать лошадей, чтобы ехать за ксендзом. Он весь трясся от горя и ярости и время от времени изрыгал сквозь стиснутые зубы страшные проклятия:

— Каб ей ноги поломало! Каб ей от слез света не увидеть, ведьме проклятой, недругу божью, за то, что она продала христианскую душу нечистой силе!

Агата, увидя зажженную свечу в руках сына, впервые пронзительно вскрикнула и, накинув на свою всклокоченную голову платок, с быстротою молнии выбежала из избы. Сначала она бежала по деревенской улице, затем свернула на ту узенькую дорожку, которая между стенами риг и плетнями огородов вела к усадьбе кузнеца.

Стояли ясные дни бабьего лета. Голубое небо, хотя и бледное, было так чисто, что на нем нельзя было заметить ни малейшего облачка. От побледневшего и как бы уменьшившегося солнечного диска падал ровный свет на темные поля, наготы которых не закрывала тощая тень наполовину обнаженных деревьев.

Рощи, разбросанные по пригоркам, сверкали золотом и всевозможными оттенками пурпура, а воздух, проникнутый живительным и сухим холодком, был так тих и чист, что даже серебряная паутина, висевшая на ветвях деревьев, тощих кустах и бурьяне, была совершенно неподвижна. Горизонт казался круглым щитом, покрытым выпуклой резьбой, а небо — колоколом из прозрачного хрусталя.