Ведьма - [26]

— Мама! Я сидела на дне синенькой воды и пасла рыбок…

— А я сидела в густой траве и пасла червячков…

— А я сидел на высоком-высоком дереве и пас ворон в воздухе…

— А Адамчик сидел в лесу и пас зайчиков…

Петруся шутливо дразнила детей, насыпая в горшок картофель, а на печи старуха, чуть не задыхалась, смеясь над тем, как эти дурачки вполне поверили тому, что она говорила.

Полчаса спустя вернулся домой кузнец. Дети бросились к нему.

— Тятя, я в синенькой воде…

— А я, тятя, на высоком дереве…

— А я в густой траве…

— А Адамчик в лесу…

Михаил брал одного за другим на руки, каждого легко, как перышко, подымал высоко над головой и, поцеловав, ставил обратно на землю. При этом он с видимым удовольствием подробно расспрашивал детей, что они делали в этой воде, в этой траве и на этом дереве и когда это было? Теперь он был уже вполне зрелым мужчиной, с широко развившимися от кузнечной работы плечами, с почти бронзовым от загара лицом и с большими черными усами над добродушно улыбавшимся ртом: В нем чувствовалась сила труженика и степенность человека, который зависит только от своего собственного труда. В его черных глазах отражалось счастье, когда он целовал детей и оглядывал полную достатка избу. Садясь на скамью, он воскликнул:

— Зозуля! Измаялся я на работе: чуть руки не отваливаются! Есть хочу!

Он почти никогда не называл жену иначе как зозулей — «кукушечкой», — именем той милой птицы, которая своим радостным кукованием объявляет о наступлении весны.

— Сейчас будет ужин! — весело ответила женщина и поставила на стол лампочку с продолговатым стеклом.

Михаил уже привык ужинать при свете лампы; лучину жгли только в зимние вечера, чтобы в комнате было светлее и веселее. Две маленькие девочки тотчас очутились у отца на коленях, Стасюк сидел тут же на столе, и все трое разом болтали, но их никто не слушал. Петруся поставила на стол миску с дымящимся картофелем, подала мужу краюху хлеба и нож, а потом принесла из сеней простоквашу.

Вскоре после ужина дети уснули: Стасюк — на скамеечке под клетчатым одеялом, Христинка и Елена — на печи возле бабки. Слепая старуха, которую правнук накормил картофелем и молоком, расцеловавшись с детворой и посмеявшись над их щебетаньем и шалостями, тоже собиралась уложить на печи свои старые кости, как вдруг Петруся, мывшая миски и ложки, заговорила:

— Ах да! Я вам еще не рассказала, что случилось со мной сегодня…

Занятая весь вечер мужем, детьми и ужином, она забыла обо всем, что не было самым близким и дорогим ей. Впрочем, она не придавала большого значения сегодняшнему случаю и передавала его бабке и мужу со смехом, как молодая женщина, которая в такой степени занята своей любовью и своим благополучием, что не может истолковывать в дурную сторону того, что с ней случается. Кузнец смеялся громким сердечным смехом и над мужиками, разводившими огонь, чтобы вызвать ведьму, и над случайностью, которая привела его жену на этот огонь. Но старая Аксинья, видимо, огорчилась. Перед тем она уже дремала на своей постели, теперь же она сидела неподвижно, выпрямившись, а ее костлявые челюсти двигались так, как будто она с трудом пережевывала что-то. Это был у нее верный признак огорчения или озабоченности. Когда Петруся кончила рассказ и принялась расставлять на прибитой к стене доске вымытые миски и ложки, старуха отозвалась с печи голосом, выдававшим сильное беспокойство:

— Это нехорошо!.. Ой, нехорошо, что ты, Петруся, первая пришла на этот огонь!.

— Пустяки! — засмеялся кузнец и махнул рукой, но Петруся быстро повернулась к бабке.

— Почему? — спросила она.

После минутного раздумья бабка заговорила:

— Во-первых, известно, что на такой огонь всегда приходит ведьма. Это уж известно… это уж так должно быть: так уж всевышний господь бог показывает человеческим глазам нечистую силу. Так почему же ты, Петруся, пришла сегодня на этот огонь?

Руки молодой женщины бессильно упали на юбку…

Она глядела на бабку широко раскрытыми глазами.

— Разве я знаю, почему? — тихонько сказала она с изумлением, сквозь которое проглядывала тревога.

— Вот! — пренебрежительно отозвался кузнец: — Шла и пришла… Не стоит трепать языком из-за этого!

Но Аксинья не обращала внимания на скептическое замечание Михаила, а Петруся не слушала мужа. С широко раскрытым ртом, с расширившимися зрачками она глядела на бабку, которая говорила дальше:

— А, во-вторых, теперь злые люди не дадут тебе покоя. Теперь уж тебя сделают ведьмой и… — Она быстро задвигала челюстями и, наконец, минуту спустя окончила:

— Да сохранит тебя господь бог от всякого несчастья!

Тут она несколько раз перекрестила воздух своей рукой, как бы выточенной из желтой кости; ее слепые глаза, — может быть, благодаря напряженно приподнятым векам, — странно белели на желтом лице. Петруся со сложенными руками и раскрытым ртом опустилась на землю, там где стояла. Михаил проворчал уже менее пренебрежительным тоном:

— Уж это я ее буду охранять от всякого несчастья… Но какое там может быть от этого несчастье? Не дай, боже, несчастья!

Видно было, что хотя он придавал гораздо меньше значения подобным вещам, нежели другие, однако слова слепой старухи произвели на него некоторое впечатление. С минуту помолчав, бабушка заговорила опять: