Ведьма - [15]

Человек с Божьей помощью наделен пятью органами чувств. Цвет и символ предназначены для глаз, звук — для уха, запах — для носа, вкус и речь — для языка, осязание — для кожи. Трусость — болезнь кожи, от которой последняя покрывается мурашками, и потому надлежит кожные болезни исцелять камнями, которые предназначены также для изгнания трусости. Лучше всего служит для этой цели фиолетовый аметист…

(Из поучений Хильдегард фон Бинген)

13 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ.АНТОНИЙ ПАДУАНСКИЙ

— Когда ты повстречала Агеларре, тебе было одиноко и скучно, — сказал Иеронимус.

Рехильда смотрела в тяжелое лицо инквизитора, молчала. Ее душил этот подвал, где застоялся запах страха. Он не торопил ее, пусть обдумает ответ.

Сейчас они просто разговаривали, два человека, случайно встретившиеся в мрачном лесу страхов и страданий, где вместо деревьев — орудия пытки, вместо рек — желобки для стока крови, вместо неба — закопченный потолок, вместо солнца — пыточный горн, вместо звезд — тусклые свечи.

Наконец Рехильда сказала:

— Когда вы произносите его имя, господин, страх уходит из меня и возвращается надежда.

— Так сильно ты его любишь?

— Наверное. Он показал мне, какой чудесной силой я обладаю, и в мою жизнь вошла радость. Он задавал вопросы, которых не задавал мне раньше никто, ему было интересно все, что было интересно мне. Я думаю, что он по-настоящему полюбил меня, потому что ему нужна была моя душа, а не мое тело.

— Настоящая любовь часто минует тело, обращаясь прямо к душе, — согласился Иеронимус.

— Раньше моя жизнь протекала как во сне, а потом словно забрезжила заря, — сказала Рехильда. — Вот что такое для меня господин Агеларре. С его помощью я стала побеждать болезни и страдание и узнала, что такое быть счастливой.

— К чему ты стремилась, Рехильда?

Она замолчала, ошеломленная. Потом вымолвила:

— Вы иногда задаете мне точно такие же вопросы, как господин Агеларре.

— Потому что меня тоже интересует твоя душа, — сказал Иеронимус.

— К чему ты стремишься? — спросил ее однажды Агеларре.

И она удивилась. Разве это не очевидно?

— Я хочу, чтобы люди стали счастливее.

— Разве это достижимо? — поинтересовался Агеларре.

— Конечно. Когда что-то болит, а потом перестает болеть, — разве человек в этот момент не счастлив?

— Возможно. Пока еще помнится боль. Но не означает ли это также, Рехильда, что для того, чтобы человек обрел свое жалкое мимолетное счастье, его нужно сперва припугнуть? Показать, что он может потерять даже то ничтожное достояние, которым обладает, а потом — не отобрать?

И, видя, что женщина не понимает, добавил:

— Наслав болезнь, потом исцелить ее.

14 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ.ЕЛИСЕЙ

Ее знобило. Ноги стали как из ваты. Когда утром Иеронимус фон Шпейер вошел в камеру, где была заперта Рехильда, женщина не смогла встать. Поднялась — и тут же мешком осела на пол. Ремедиос Гааз подхватил ее и подивился тому, каким горячим было ее тело. Даже сквозь грубую рубаху кожа Рехильды обжигала ладони. Голова ее клонилась, глаза сонно закатывались. Она еле ворочала языком.

Ее потащили куда-то и заставили стоять и отвечать на вопросы, и она бормотала, бормотала, только бы угодить им, только бы наелись ее ответами и оставили бы ее одну — сгорать в этом огне.

Ведьмы подвергаются более легким или более мучительным пыткам, смотря по тяжести преступления. Во время пыток им задаются вопросы касательно тех проступков, за которые их пытают. Допрос во время пыток записывается нотариусом. Если умеренно пытаемый продолжает запираться, то перед ним раскладываются иные орудия пытки, и он предупреждается, что они будут применены к нему, если он не скажет правды. Если он и после этого упорствует, то в его присутствии читается приговор о продолжении допроса под пыткой на второй или третий день.

Судье следует позаботиться о том, чтобы заключенный все время между пытками был под наблюдением стражи. Ведь черт посетит его и будет его искушать наложить на себя руки…

(«Malleus Maleficarum»)

15 ИЮНЯ 1522 ГОДА

Усталость пересиливала все — и страх, и боль. То и дело женщина проваливалась в бесконечный ватный сон. Но через мгновение новая боль вырывала ее из сна и заставляла грезить и мучиться.

Сначала ей думалось о матери, почти совершенно забытой. Мать была сухопарой женщиной, у которой дурно пахло изо рта. Мать наклонялась совсем низко над маленькой девочкой и бранила ее этим вонючим ртом за какие-то провинности — ребенок не понимал, за какие. Однажды мать легла на лавку, тяжелая, деревянная. Девочка коснулась ее руки и испугалась: рука была как полено. Ребенка грубо отпихнули — она не видела, кто, видела только засаленную юбку. Она вцепилась в эту юбку, как вошь, и ей было очень страшно.

Потом настало время тетки Маргариты. Ее лицо почти ничем не отличалось от материнского. Но побои Маргариты помнились лучше. И постоянный голод.

Маргарита Дорн скончалась от удара полгода назад…

— Я убила ее, — торжествующе сказала Рехильда Миллер. — Ее дряблое горло сочилось у меня между пальцев, как сырая глина.

Это был лучший день ее жизни. Она помнила его почти по минутам.

Утро, светлое окно, она сидит за ткацким станком. В груди, глубоко-глубоко запрятанное от всех, зарождается и растет предчувствие огромного счастья. Она боится пошевелиться, чтобы не спугнуть это ощущение, чуткое, как лесной зверек. Она знала: ночью Агеларре придет к ней.