Вечный хлеб - [4]

Мать же во вспышках-воспоминаниях почему-то не появляется вовсе. Видится какой-то взрослый мальчик, читающий вслух, — брат, наверное? Теплая мохнатая собака, к которой так уютно прижаться… Слишком мало, чтобы пытаться отыскать родных. Была бы какая-нибудь необычная родинка, татуировка, метка на белье — ничего.

Позавтракав, Вячеслав Иванович покормил голубей на подоконнике — накрошил им сырные корки. Сырные корки для голубей роскошное лакомство, и они всегда дрались за них, и, как всегда, разогнал конкурентов большой пестрый голубь. Вячеслав Иванович с удовольствием посмотрел и на драку, и на то, как жадно клюет пестрый, как воруют у него сырные крошки более слабые и робкие родичи. В детдоме был такой же, отнимал порции, его почему-то прозвали Царем Зулусом… Но Вячеслав Иванович кормил голубей не ради воспоминаний о детдоме, да и ничего приятного в воспоминании о Царе Зулусе, просто он любил кормить — кого угодно. Ведь кормить — значит, прикасаться к пище, а прикосновение пальцами доставляло почти такое же наслаждение, как еда. Когда он читал про Розу Кулешову и ей подобных, различающих пальцами цвета и даже читающих запечатанные письма (сколько раз писали о Кулешовой: то как о феномене, то как об авантюристке, потом снова как о феномене), он нисколько не удивлялся, потому что и сам обладал редкостной способностью: ощущать пальцами вкус пищи. Поэтому во время работы ему и пробовать ничего не нужно было: он всегда на ощупь знал, пора ли уже снимать или нужно еще дотушить, доварить, дожарить; в меру ли посолено, подсахарено, поперчено. Так что работа для него была как непрерывный пир!

Жил Вячеслав Иванович один. В двадцать два года он женился и переехал к жене из общежития. Детей у них не завелось, и жена свои страсти обратила на тряпки. Вячеслав Иванович уже тогда зарабатывал прилично, но на нее не хватало никаких заработков. Счастье, что она ушла наконец к капитану лесовоза: капитан обладал тем великим мужским преимуществом, что ходил в загранку, — а то бы, может, довела Вячеслава Ивановича любовь не до сумы, так до тюрьмы. При разводе она попыталась было вытолкать его обратно в общежитие, но не на того напала — он держался твердо и готов был хоть судиться. Она поняла, что того, кто вырос в детдоме, голыми руками не возьмешь, и, не доводя до суда, разменяла свои две комнаты на две врозь; а постепенно Вячеслав Иванович путем еще двух обменов и доплат вселился в нынешнюю свою отдельную квартиру в самом центре. Однокомнатную — но одному достаточно. Было, конечно, довольно желающих выйти за него, но Вячеслав Иванович всегда подозревал (справедливо или нет, кто знает), что претендентками движет желание вселиться к нему, прописаться и потом отсудить полквартиры, — и он старательно избегал новых уз. Да и вообще ему нравилось жить по своему разумению, а какая жена смирилась бы с ежедневными вставаниями в пять утра, сохнущими в кухне потными доспехами, — недолгие его приятельницы и то скоро начинали язвить. Без женщин жить нельзя на свете, нет! — этот популярный опереточный афоризм Вячеслав Иванович сократил, по своему обыкновению, в словокомплекс беженет — это звучало интригующе и словно бы по-французски, так что, когда заводилась очередная приятельница, объявлял тому же Альгису: «У меня беженет».

Ну а хозяйство свое Вячеслав Иванович приспособился вести сам. О еде нечего говорить: как профессионал, он презирал любительскую стряпню. Но и чистота у него идеальная, как на корабле: ни шерсть от Эрика не летает, ни мух летом, ни моли. А что беговые доспехи сохнут в кухне, так это не беспорядок, а часть порядка.

Работал Вячеслав Иванович через день, и сегодняшний день был как раз свободным. Дома в свободные дни Вячеслав Иванович почти всегда занимался частными заказами. У себя в ресторане его специальностью были горячие вторые, но еще в училище обнаружился у него и кондитерский талант, а потому, чтобы не зарывать талант в землю, он пек дома торты. Клиентура у него сложилась постоянная, заказчики рекомендовали знакомым, и, если бы захотел, он мог бы устроить чуть ли не фабрику на дому. Но Вячеслав Иванович ограничивался одним, много — двумя тортами в свободный день, и это было прежде всего одолжение людям, а уж потом заработок. Потому что хороший торт вообще достать трудно, но даже самые лучшие, вроде «Русской зимы», все же тиражируются, а потому не могут соперничать с изделиями Вячеслава Ивановича, ибо каждый его торт — уникальный. Жесткие рецепты — это для дилетантов, надо чувствовать продукт, ведь и яйца всегда разные, и масло, и сливки — да все; и потому верить каждый раз нужно не весам, не мерному стакану, а глазам и пальцам. Да и приходится каждый раз учитывать пожелания. И скучно ему было бы повторяться, а потому всегда пробовал что-нибудь новое, импровизировал и, когда создавал очередной свой шедевр, чувствовал себя как ваятель над куском глины, которую предстоит одушевить. Заказчики всегда бывали счастливы, несли ко всем праздникам подарки, только бы остаться в числе избранных!

Сырье для тортов Вячеслав Иванович приносил с работы. На один-два торта — это такая мелочь, когда продукты проходят тоннами! Все равно остатки неизбежны. Ему рассказывала когда-то женщина, которая в блокаду заведовала булочной: у нее каждый день оставалось два-три килограмма. Обязательно! Потому что хоть четверть грамма шло с каждого пайка — и набегало. А допустить те же четверть грамма в другую сторону нельзя: это ж страшное дело, если не хватит хлеба всех отоварить! Значит, набегали излишки, и нужно было нести домой, ведь если обнаружит комиссия, сразу снимут с работы — в лучшем случае… А уж сейчас, когда специальные нормы потерь, утруска, кондиции, — получалось, что он берет то, что законно предназначалось в отходы. Ну и тот же творог или сметану — неужели бегать по магазинам, когда в ресторане идут огромными бидонами, почему-то называемыми флягами, — сколько в них на стенках остается! Не говоря уж, сколько на столах не доедается. Объедков у них в ресторане — да и во всякой плохонькой столовой! — собиралось чудовищное количество, громадные баки, баки, баки! Вячеслав Иванович смотрел и всегда вспоминал детдом: там они по очереди дежурили по столовой, и каждый мечтал, что попадется ему недоеденная порция, — но за все годы не повезло ни разу. Так что не взять на торт или самому не пропитаться — это не честность, а противный педантизм, так он считал. А для Эрика он брал и вовсе из объедков: надкушенные шницели, расковырянные котлеты. Ну и пленки от мяса, конечно.