Вечные любовники - [39]

Вернувшись на кухню, она включила вытяжку над электрической плитой, где в духовке жарились свиные котлеты.

— Пошли? — сказала она, и Малькольм — он в это время рассматривал рекламу фотохромных линз — кивнул и встал.

А их сыну в это время снилось, что он находится на берегу реки. Над водой летают птицы с синими перьями, где-то за деревьями бренчит гитара. Его друзья, как и он, лежат на берегу в разноцветных спальных мешках. Все они счастливы, потому что там, где Индия, — нежность и красота, там, где Индия, — истина. Кто-то произнес эту фразу, и все согласились.

В этот раз у Морришей была Антеа Чалмерс — высокая, в элегантном зеленом платье, давным-давно разведенная. Вылитая Бетт Дэвис: глаза, как суповые миски, и такой же рот. Были и Ливингстоны, и Сюзанна и Дэвид Мейдстоуны, и Анвины. Приехал и мистер Фулмер, человек с желтым, одутловатым лицом, которого все жалели: его жена, существо вялое и бесцветное, предпочитала сидеть дома и никому не показываться. Встретили они и Тома Хайбенда, и Тейлор-Дитов, и Маркуса Стайра с приятелем. Было несколько человек, которых Джессика и Малькольм видели впервые.

— Привет, привет! — крикнул им с широкой светской улыбкой хозяин дома. Из гостиной гости с бокалами в руках выходили через стеклянную дверь в сад. Морриши — у него розовое, добродушно-одутловатое лицо, она со следами былой красоты — внимательно следили за тем, чтобы все гости имели возможность выбрать вино по вкусу. В саду школьник из Франции, устроившийся к Морришам слугой для изучения языка, предлагал гостям орешки и похожие на отполированные кусочки дерева японские печенья. Дети — хозяйские и пришедшие с гостями — собрались в дальнем конце сада, у сарая с садовыми инструментами.

И Джессика, и Малькольм взяли по бокалу белого вина — уж очень аппетитно выглядел летним утром ряд запотевших бутылок. С Морришами, которым явно хотелось, прежде чем вступить в беседу, всех поприветствовать, они обменялись лишь парой вежливых фраз и вышли в сад, поражавший воображение яркими, только что распустившимися цветами и коротко подстриженным газоном.

— Привет, Джессика, — сказал приятель Маркуса Стайра, невысокий, плотный молодой человек в синем блейзере. Он сообщил, что испек яблочный пирог, и сокрушенно покачал головой, давая этим понять, что на сей раз пирог не удался.

— Салют, таинственный незнакомец, — сказала Малькольму Антеа Чалмерс.

Она почему-то всегда его выделяла. Уже очень давно он отказался от мысли, что лысеющий адвокат в очках может представлять для нее хоть какой-то сексуальный интерес, и это при том, что с ним она говорила исключительно на сексуальные темы. Она имела обыкновение — точно так же, как сейчас, — уединяться с ним где-нибудь в углу, отгоняя всех, кто пытался к ним присоседиться. Она притиснула его к стене дома, увитой кремовой жимолостью. Справа от них тянулась решетка, за которую жимолость была убрана, слева стояли две старых кадки с дождевой водой, увитые фиолетовым ломоносом.

— Грязная свинья, — сказала она, имея в виду человека, за которым когда-то была замужем. — Я ему так и сказала, Малькольм: чем с тобой, я лучше со свиньей в постель лягу. Можешь себе представить, какой он крик поднял.

Джессика обсудила с приятелем Маркуса Стайра рецепт пирога с яблоками и, улыбнувшись ему на прощанье, двинулась дальше. Школьник из Франции предложил ей японское печенье, а затем какой-то незнакомец заговорил с ней о погоде. Что может быть лучше, сказал он, пары бокалов вина воскресным утром в залитом солнцем лондонском саду? Это был мужчина в бежевом замшевом костюме элегантного покроя, свободно на нем сидевшем и скрывавшем небольшое брюшко. Казалось, что слезятся у него не только глаза, но и усы. У него были тяжелая челюсть и загорелый, по цвету почти не отличавшийся от его замшевого костюма, лоб. Бизнесмен, решила Джессика, ужасно, как видно, богатый, в деловом мире котируется, надо думать, выше некуда. И тут он начал рассказывать ей про свой дом под Эстепоной.

На поверхности чая, который Джессика принесла сыну, образовалась пленка, и в ней теперь запуталась муха. Больше в комнате ничего не происходило. Дыхание спящего было едва слышным, сон про птиц с синим оперением внезапно прервался, и тут, с той же внезапностью, какой вообще отличалась жизнь юноши, его глаза широко раскрылись.

В его сознание ворвались «Спитфайры» и «Хейнкели»; едва различимые в полумраке комнаты, они со сна показались ему гигантскими. Я — в комнате с аэропланами, сказал он себе, продолжая лежать. Пока он лежал, ничего больше в его мозгу не отпечаталось. Наконец он встал и начал одеваться. Он медленно натягивал джинсы на свои белые ноги, а по его юношеской бородке, редкой и мягкой, прямо как у бородатой женщины, бежали слезы.

Надпись «Прочь» на его бледно-голубой майке, словно бы охранявшая его от всех на свете молний и таящихся под капюшонами Бэтменов и Робинов, почти совсем стерлась. Смысл этой шутливой надписи заключался в том, что за эти годы было слишком много шуток, будто никто не желает взрослеть и навсегда хочет остаться ребенком. С бородки слезы капали на майку и джинсы. Он включил свет и, тут только заметив, что у кровати стоит чашка с чаем, залпом выпил чай вместе с образовавшейся на поверхности пленкой и застывшей в ней мухой. Слезы его ничуть не огорчали.