...Вечности заложник - [158]

В качестве первого секретаря правления Союза художников РСФСР Вл. Серов должен был сопровождать «высокого» гостя. Едва Хрущев прибыл в Манеж, Серов, минуя выставку, повел его прямо на второй этаж. При виде решительно ему непонятных авангардистских работ Хрущев впал в ярость — эту ярость он распространил на весь дальнейший осмотр выставки. Были «разнесены» работы Р. Фалька, А. Васнецова, П. Никонова, А. Пологовой... Хрущев объявил, что устроители выставки „проявили либерализм, а такая политика не может привести к дальнейшему подъему советского искусства социалистического реализма“».

Статья М. Чегодаевой называется «Провокация в Манеже»; редакция в коротком предуведомлении пишет, что посещение выставки Хрущевым, «как исключение Б. Пастернака из Союза писателей, как и уничижительная критика романа В. Дудинцева «Не хлебом единым», стало одним из рецидивов сталинизма, которые в конечном счете сорвали так смело начатое Хрущевым дело демократического обновления нашего общества. Сорвали не случайно, но сознательно, при активном содействии тех, для кого демократизация страны была смерти подобна».

И еще одно свидетельство, но уже очевидца, — запись художника Бориса Жутовского: «...когда Хрущев пошел в соседний зал, где висели работы Соболева, Соостера, Янкилевского, я вышел в маленький коридорчик перекурить. Стою рядом с дверью, закрыв ладонью сигарету, и вижу, как в коридор выходит президент Академии художеств Серов и секретарь правления Союза художников Преображенский. Они посмотрели на меня, как на лифтершу, и Серов говорит Преображенскому: «Как ловко мы с тобой все сделали! Как точно все разыграли!» Вот таким текстом. И глаза на меня скосили. У меня аж рот открылся. Я оторопел».

Статья Владимира Васильевича Калинина, лежавшая в калужнинских папках, много раз обращается к блокадной жизни художника.

Калужнин в эти девятьсот дней работает взахлеб. Он пишет улицы, заснеженный Невский с его серебристо-жемчужным колоритом, мосты, дежурных противовоздушной обороны на крышах, опрокинутую, словно забытую кринку на столе темной комнаты, человека, впряженного в пустые санки, возвращающегося с нелегкого пути — с последних проводов, развалины дома...

И еще, и еще...

Может, статья Калинина, которая так и не пошла дальше калужнинской папки, все же сыграла свою роль, оказалась нужной, поддержала художника в дни и годы непризнания, прибавила чуточку надежды на запоздалую справедливость.

«От живописи Калужнина, — убежденно заявит Калинин, — веет подлинным духом исторических событий».

Я смотрю на уснувший предрассветный город. Тишина. Блокадный осенний рассвет передан только цветом, тревожное напряжение в этом удивительно красивом пересечении Аларчина моста и улицы, — мгновенно вами овладевает беспокойство, и кажется, что все это совершенство, гениальная мысль в камне может через секунды превратиться в руины.

Цвет воздуха — цвет времени.

Я буду долго глядеть на то живое отображение моего города сорок второго года, пока, наконец, не переступлю, как герой Фаустова, барьер и не войду внутрь картины, в ее живую плоть. Будет холодно. Мороз явно за сорок. Руки и ноги закоченеют. И я сам, как и тот незнакомый художник, буду долго дышать на оледеневшие пальцы, перед тем как сделать еще мазок, окунуть кисть в краску...

...И еще полотно.

Бумажные ленты перекрещивают окна. Их концы треплет ветер, гуляющий по жилищу.

На темном столе — темный, едва выделяющийся на плоскости кусочек хлеба. Только так, заставив себя работать, можно не съесть эти сто двадцать пять граммов.

«Не только в подборе вещей на этом натюрморте ощущаешь блокадное время — ты его чувствуешь благодаря всему колористическому строю картины, суровому и предельно сдержанному.

Как хочется зажечь свет в темной комнате-склепе! Но нельзя. За окном — война», — напишет Калинин.

В начале двадцатых директором Музея нового западного искусства становится известный искусствовед Борис Николаевич Терновец.

Музей был организован на основе знаменитых картинных галерей — коллекций двух меценатов, высоких ценителей живописи Ивана Абрамовича Морозова и Сергея Ивановича Щукина.

Однако в годы разрухи и государственного безденежья пополнение музея новыми произведениями западной живописи оказалось невозможным.

В 1923—1925 годах Терновец добивается командировки во Францию, затем — в Италию. Задача: установить контакты с наиболее известными европейскими художниками, искусствоведами и музеями.

Луначарский поручает Терновцу и переговоры об устройстве выставок молодого советского искусства в этих странах.

Можно сказать, что первые же экспозиции на Западе советской живописи дали серьезнейший резонанс. О наших «молодых» заговорили авторитетнейшие искусствоведы мира, их картины стали приобретать музеи Европы и крупнейшие коллекционеры.

Престиж советского искусства возрос до такой степени, что Терновец теперь уже мог вести переговоры с музеями и коллекционерами Запада об обмене западных шедевров на шедевры советской живописи и графики. Так в залах Музея нового западного искусства оказались работы Вламинка, Озанфана, Кислинга, Миро, Модильяни, Пикассо, Дерена, Цадкина, Сюрважа.