Вечность в тебе - [10]

Думаю, этого я и боялась больше всего. Что все, связанное с ним, исчезнет. Сначала он сам, потом его запах, потом – смех. Меня пробирает дрожь. Ладони, руки, колени – все дрожит. Если бы я сейчас заговорила, мой голос тоже бы дрожал. Я, как вкопанная, стою посреди комнаты. Комнаты, которая не принадлежит больше никому и больше никем не пахнет. Комнаты, в которой прошла бо́льшая часть моего детства. Я стою и плачу. Молча.

Кристофер написал мне из могилы. Я слышу его голос у себя в голове. Снова слышу, как он говорит: «Ты меня знаешь. Я найду способ». Он сделал это. Так было всегда. Возможно, однажды я не вспомню его лица. Возможно, время постепенно сотрет его из моей головы. И, возможно, на его место придет невнятное, постоянно давящее своей тяжестью чувство. Но сейчас этого нет. Пока нет. Сейчас мой брат снова рядом со мной.

Я вижу его темно-голубые глаза, светло-русые волосы и такую широкую ухмылку, что на его щеках появляются две продолговатые ямочки. И это вызывает у меня улыбку. Сквозь слезы чувствую, что мои руки холодны как лед. Я не могу иначе. Так было всегда. Когда он вот так ухмылялся, я не могла не улыбнуться в ответ. Даже когда злилась на него. Такова была естественная реакция моего тела.

Мое сердце бьется быстро и сильно. Так, словно работает за нас обоих. Я подхожу к его шкафу, открываю правую дверцу и опускаюсь на корточки. Нижняя панель не закреплена. Ее можно вынуть. Под ней чуть меньше пятнадцати сантиметров пространства. Пятнадцать сантиметров для того, чего никто не должен видеть. Маленький скрытый мирок, о котором никто не знает. Кристофер любил прятать там свои лекарства, когда снова тайком бросал их. И деньги. И некоторые личные вещи. Он был одержим мыслью, что наша мать тайно обыскивает его комнату, когда его нет дома. Чего, впрочем, она никогда не делала. Иногда я удивляюсь, почему он показал мне свой тайник. Он не давал никаких подробных объяснений, но хотел, чтобы я знала. Помню, как он мне подмигнул: «Это останется нашим секретом, Лиз». Мой брат любил секреты. И красивые слова. И цифры. И шариковые ручки. И искусство. И многое другое, чего я никогда не понимала.

Я хватаюсь за незакрепленную панель, а затем осторожно вынимаю ее и кладу рядом с собой. Немного наклоняюсь вперед и в тусклом свете вижу плоскую картонную коробку. Она идеально вписывается в полое основание. Места по краям как раз достаточно для моих пальцев. Кристофер, должно быть, сделал ее сам. Поверхность шероховатая и рифленая. Из серого матового картона. На крышке приклеен конверт, на лицевой стороне которого написано только одно слово: «Лиз».

Мой брат не забыл меня. Он любил меня. При этой мысли я начинаю рыдать.

Джейкоб

Эвелин ушла. Но я все равно не могу уснуть. Лежу на кровати с закрытыми глазами и слушаю «Little Rain» группы The Rolling Stones. Отличная песня. Музыке удается то, что Эвелин тщетно пытается сделать вот уже несколько месяцев: она трогает меня. Проникает в меня. Слой за слоем.

Некоторым людям нужно общество. Мне нужна только музыка. Мой брат не понимает, как можно слушать один и тот же альбом часами, ничего при этом не делая. Типа убираться, принимать душ, трахаться. Когда он слушает музыку, то всегда что-то делает. Когда я слушаю музыку, то слушаю музыку. Растворяюсь в ней, как шипучая таблетка в воде. А потом словно исчезаю. Голоса в моей голове смолкают, и прошлого больше нет. И все хорошо.

Я лежу на кровати, вытянувшись и сцепив пальцы на затылке. Сердце бьется ровно и размеренно, коже тепло. Качаю ногами в такт. И тут я вдруг думаю о Луизе. Об ее глубоких темных глазах и изящном теле, которое так не соответствует ее взгляду.

Она спустилась с третьего этажа. Там всего два кабинета. Либо так случайно вышло, что она посещала стоматолога две среды подряд, либо она проходит терапию. У нее красивые зубы. Слишком красивые, чтобы посещать стоматолога два раза за такое короткое время. Возможно, в одно из этих посещений она была на чистке зубов. Некоторые люди ведь делают так.

А, да что я знаю. Кроме того, меня это не интересует. Была ли она у дантиста или проходит терапию. Мне наплевать. Но зачем ей могла понадобиться терапия? И зачем она побрила голову налысо? Что превратило послушную Луизу из выпускного альбома в эту, с пирсингом в губе? Я поворачиваюсь на бок и вижу, как она, съежившись, сидит на ступеньках и поглощает приготовленные мной бутерброды. Так, словно уже несколько недель ничего не ела. Она цеплялась за тарелку, словно маленький зверек за ветку. Интересно, стало ли ей лучше? И что с ней случилось? И почему она такая грустная?

Слишком много вопросов для того, кому наплевать.

Луиза

Я не вижу ничего, кроме размытых темно-синих линий, нарисованных шариковой ручкой и подергивающихся на бумаге сквозь собравшуюся влагу. Мне хотелось бы уметь контролировать свои слезы, хотелось бы иметь возможность отключить их, просто повернув кран. Но ничего не выходит. Они все текут и текут. Рыдая, я сижу на полу и вытираю лицо ладонями. Снова и снова.

Проходят минуты. Вокруг, если не считать моих всхлипов, мертвая тишина. Я прижимаю ладони к векам, глубоко вдыхаю и выдыхаю, концентрируясь на ощущении, как воздух растягивает мои ребра. Потом открываю глаза. Должно быть, мой брат хорошо себя чувствовал, когда подписывал эту открытку. У Кристофера было много разных почерков. Этот – прекрасен. Длинные петельки у «д» и изогнутые, вытянутые вверх палочки у «р». Почерк художника. В маниакальных фазах у него получался единый причудливый клубок каракулей, расшифровать который не мог никто, кроме него. Тогда его мысли становились быстрее, чем руки. За ними было не угнаться. Никому. Он был королем мира. Харизматичным, утомительным и шумным. Вспыльчивым, самоуверенным и веселым. Но в какой-то момент становился опустошенным. Словно совершенно выматывался, израсходовав себя без остатка. Как будто он произнес все свои слова, и теперь ему требовалась перезагрузка.