Вечность мига: роман двухсот авторов - [2]

А султан, стоя на пороге, издали встретил его вопросом: «Слышал, у тебя проказа?»

Ибн Захир. «Китаб ан аль-кутуб[2]» (1127)

ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ

Она: «Пора выгуливать Шпица. Слышишь? Отложи, наконец, газету! А ведь я предупреждала: заводить собаку в небоскрёбе — безумие. Лучше птицу — её хоть на крышу выпустишь. Ну, разве я не права? Хватит читать! Ему, видите ли, лень на лифте спуститься! Мало того, что мне жизнь сгубил, ещё и над животным издевается…»

Он (беря на руки собаку, шагает с балкона): «Ну что, Шпиц, погуляем?»

Эжен Ламурье. «Энциклопедия абсурда» (1967)

ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ

Согласно одной бурятской легенде Чингисхан не умер в 1227 году и не похоронен на горе Бурхан-Халдун, а уснул. Пробудившись через триста лет, он видит жалкий конец своей Империи. «О, Тэнгри! — восклицает он, воздев руки к Вечно Синему Небу. — Где мои степные бахадуры? Где их застилавшие солнце стрелы, где их трепещущие на ветру бунчуки? Где их свистящие арканы, просторные шатры и бесчисленные табуны? О, Тэнгри! Когда-то молодой удалец набирал среди кочевий людей длинной воли, чтобы резвыми скакунами вытоптать мир, как траву, и за это его прозвали Потрясателем Вселенной. Он учил, что жизнь одного бесстрашного стоит тысячи жизней трусов. Его богатыри были как серые кречеты, — теперь их кости клюют вороны, а их кривые сабли ржавеют — но не оттого, что насытились кровью. О, Тэнгри! Ты прибрало и друзей, и врагов, зачем же оставило немощного старика, который видит сны о Чингисхане?»

С тех пор Владыка Мира бродит среди сопок, и дети смеются над его седой бородой.

Эренжен Хара Мангыт. «Наследие степей» (1928)

ЧЕЛОВЕК — МЕРИЛО ВСЕГО

— Те, кому личностная история кажется куда интереснее истории Вселенной, а отдельная судьба представляется значимее мировых судеб, занимаются искусством. Те же, кому наоборот — наукой.

— По-твоему, учёные о себе не думают? Ещё как! Только и мечтают: «Вот разгадаю тайну Вселенной и — продам!»

Прот Агор. «Скептические диалоги» (II в. до н. э.)

СМЕРТЬ ПРАВОЗАЩИТНИКА

Он был добрейшей души человек. К тому же — скромник, про таких говорят: «Будет стесняться даже на собственных похоронах». К старости он увлёкся буддизмом, и ему взбрело в голову выступить в защиту насекомых. Его матрас стал рассадником клопов, которым он, ворочаясь ночами, исправно служил донором, а за печкой он устроил блошиный питомник, так что в его избе танцевали от неё подальше. Со временем его друзьями стали гусеницы, тля и вши, а сырыми вечерами он подставлял голую шею комарам, предлагая: «Нате, пейте!» Вскоре по округе поползли слухи, что тараканы из щелей залезли к нему в голову, но у правозащитника появились подражатели, обретшие смысл в спасении наших булавочных собратьев. Они пышно хоронили раздавленных каблуками козявок, боролись против привычки щёлкать мух и воротили носы от женщин, визжащих при виде пауков. Движение ширилось, а вместе с ним росла и слава его основателя. Дело дошло до того, что его пригласили на телевидение с речью об энтомологическом геноциде. Он отказался. Понадеявшись на свою известность, он думал обойтись без прессы. «Вы сами, как подкованные блохи, — съязвил он телевизионщикам, — у вас на каждый язычок приготовлен ярлычок…» В отместку те заявились к нему, принеся на подошвах сотню затоптанных букашек. Старика тут же хватил удар. Однако он остался до конца верным своему делу и перед смертью завещал соорудить себе могилу из муравейника возле пасеки, чтобы над ним кружились мохнатые шмели.

Иштван Надь. «Демократия как фарс» (2004)

ЮМОР ВИСЕЛЬНИКА

Повезло одному приговорённому к повешению. Желание смертника — закон, и в день казни исполнялись все его прихоти, седые стражники потакали всем его капризам. Он заказал роскошный ужин, дорогого вина и женщину. С ним носились, как с писаной торбой, ему прислуживали палач и начальник тюрьмы, а приглашённый оркестр услаждал его слух.

И все с нетерпением поглядывали на часы.

Но в последний момент пришло помилование. «Надо же, один только день и пожил по-человечески!» — вспоминал он остаток жизни.

Дафна Бертрам. «Всё познаётся в сравнении» (1835)

СЕБЕ ВО ВРЕД

После ужина пили коньяк, курили. Рюмка развязала язык, с пунцовыми щеками она трещала, как сорока.

— Смотри, все слова переговоришь, — остановил её он.

— Это как?

— А так, — загасив окурок, плотно устроился он в кресле. — Давным-давно жил на свете неисправимый болтун, который мог часами распространяться о чём угодно…

— Он был политик? — наморщила она носик.

Он пропустил мимо.

— В округе от него все разбегались, а, выходя из дому, молились, чтобы случайно с ним не столкнуться, и их молитвы были услышаны. Бывало, человек этот долбил, как дятел, одно и то же, а тут стал замечать, что раз произнесённое слово навсегда исчезает из речи. Он будто его забывал: скажет «дождь» — и забудет, скажет «лес» — и тот вылетит из головы…

— Склероз? — опять вставила она.

Он остался невозмутим.

— Поначалу человек не обращал на это внимание, ведь он был великий оратор, перед которым мерк Цицерон, и легко находил новые выражения для своих мыслей. Он подбирал синонимы, вместо «дождь» говорил «вода, струящаяся с неба», вместо «лес» — «группа растущих вместе деревьев». Отрицая противоположное значение слова, которое уже не мог употребить, объяснялся от противного, что выглядело иногда, как загадка. Так вместо «кошка» он однажды сказал «мяукающий зверёк», в другой раз — «домашнее животное, но не собака, не лошадь, не курица, не хомяк…» и, перечислив с десяток домашних питомцев, вычеркнул их из памяти. Таким образом, его лексикон катастрофически сужался, немота подступала к нему, как вода к княжне Таракановой, теперь он всё чаще замолкал посреди разговора и, не в силах подобрать слова, объяснялся жестами. Тогда он стал выдумывать неологизмы, изобрёл собственный волапюк, но и это не спасло — его языка никто не понимал. Пробовал он употреблять и знакомые ему иностранные слова, но они быстро исчерпались, а учить новые языки он не успевал — они забывались прежде, чем он овладевал ими…