Вечное возвращение. Книга 1: Повести - [175]

И добрый мосье Фокасс снова выхватывает бутылки из гнезд рессорной тележки, уже с трудом, уже сгорбясь, и хлопают выстрелы дегоржажа, отваливаются ржавые скобки, и чистое освобожденное вино переходит к ликерному автомату. Но там, где стоит его ученик, властный Ничепорчук с выпуклой грудью, вылитой из бронзы под брезентом фартука, выстрелы следуют один за другим, раздражающе точно и верно. Мосье Фокасс кипятится, отстает, руки его не справляются со щипцами, – и я невольно смотрю туда, где мастерство силы, ловкости и уверенности кажется таким простым и естественным. Фокасьев совсем горбится, темнеет лицом, рожки его усов ходят сердито и возбужденно. Он резко бросает последнюю скобку, пена заливает его руки, – и, с неудачным выстрелом, он, не сказав ни слова, быстро уходит наверх…

Прощайте, мосье Фокасс!

Я наливаю еще. Мне хочется еще раз увидеть бондарную и мастера Бекельмана, старого заслуженного мастера, среди молодых бочек, среди теплых дубовых стружек и грома молотков, набивающих обручи. Бочки пляшут уже передо мной и горланят непристойные песни. Бургундские кошки и ведьмы выскакивают из них и пускают лиловые пузыри. Но я не вижу седой щетины и колючих усов, не слышу хриплого смеха и прибауток, не чувствую на плечах грубых ласковых рук, прижимающих меня к добродушной груди. В бондарной тихо. Согнувшийся над рубанком человек не охотно поднимает обожженное зноем, бугристое лицо.

– А! Старый приятель! – бормочу я изумленно, и навстречу мне полыхает черная фронтовая ночь и насмешливо-непримиримый взгляд конвоира, ведущего пленного офицера к штабу дивизии. Он все такой же: с упорными степными глазами, как был тогда, как был на винограднике в нашу встречу, когда я поднял с земли книжку по агрономии. – Так, так… – говорю я. – А я и не знал, что вы умеете делать бочки. Желаю вам от души всего хорошего!

– Раз нужно, значит научился! – отвечает новый бондарь, не отводя от моего лица суровых глаз. Он хмуро сдвигает брови, становится еще непримиримее – и вдруг ласково, точно сплюнув строгость, ухмыляется. – Уезжаете, что ли? – кричит он вдогонку. – Не серчай, если обмолвился… Какой я есть, такой и на словах.

И вновь я вижу мощеный двор шампанского производства, вновь я поднимаюсь по каменной лестнице и оставляю в прошлом старика Доброштанова, мешковато согнувшегося в больных коленях, его очки на самом конце носа и глухой голос, реющий летучей мышью из сырого полночного мрака шампанских тоннелей. И я захожу в сад, где в брызгах фонтана корчится бронзовая обезьяна и вечно падает шопот средневекового монаха. Да, да, я слышал, что девушка в бреду нервной горячки мучается от этих химер, и обезьяна преследует ее сознание, искаженное ночью у виноградников Дюр-со. И я прощаюсь, ухожу наверх и пожимаю руку кочегару Придачину.

До свиданья, противник Шопенгауэра, до свиданья, светлый дух рассветного гудка, облетающего трудовые горы. Да здравствует бодрый часовщик истории, неугасимый смех оптимизма вездесущей страны!

Я поднимаю стакан, хитрый монах туманит мои глаза, но я отчетливо вижу черный картуз, редкую бороду и дымок папиросы, спокойно созерцающие мир из дверей кочегарки.

– Мне очень жаль расставаться с вами, – говорил я тогда. – Но, может быть, вы когда-либо вспомните и пришлете весть о себе…

И опять сердце мое колотится быстрее в груди. Но кочегар смотрит спокойно, он вовсе не собирается заниматься лирикой.

– Мне некогда! – говорит он важно. – Смотри, и ты ничего не пиши. Ты, я знаю, такой…

– Я желаю вам счастья… – бормочу снова я.

Он важно курит и вдруг подмигивает мне с необычайной гордостью.

– Видал? – говорит он торжественно и вытягивает ноги в новых ботинках из дешевой черной кожи. – Таких не найдешь в Москве, – продолжает он. – Ходишь, будто в ахтомобилях… Чего смотришь? Иди, а то опоздаешь, будешь ругаться…

Итак, еще глоток, еще… Снег залепил оконные стекла, поздняя ночь, и стихает шум. Шампанское колышет стены, колпак лампы, но зеленый свет ее ровно горит, как в далеком кабинете Директора.

– За твое здоровье, Григорий Иванович! За пятилетку в три, за двести га, за силосные вышки и электрические пресса!

Он сидит, развалясь в кресле, почесывая затылок, и зевает.

– А! Писатели и поэты! – кричит он весело. – Кто это у вас топиться вздумал? А-ра-пы! Бить вас некому. Штучки – брючки, прозы – слезы…

И он вдруг щурится и говорит необыкновенно сердечно, вдумчиво и серьезно:

– Ну, ничего, ничего… Ты не обижайся! Я понимаю. Все, брат, у жизни вырываем зубами, так и знай. Теперь, если и сон увидал, то глаза пусть будут открыты. Понял? Ты что, уезжаешь, што ли? Ну валяй, дуй до горы! Кланяйся там, кого увидишь в тресте… Да, знаешь, у нас опять…

Он вспоминает свои дела, разворачивается грудью, темнеет и, перелистывая ворох бумаг, вдруг начинает дымить, как горы перед грозой, заволакивается тучами и быстро вертит телефонную ручку.

– Алло! – кричит он яростно. – Это ты? Оч-чень приятно!.. как изволили завтракать?.. A-а?.. Да, да, как изволили завтракать? Хорошо? Так вот я тебе и скажу… Я тебя, так-то твою мать, в три шеи из государственного хозяйства выгоню!.. Молчи, сукин сын! – гаркает вдруг он так, что стекла в комнате начинают звенеть, а в секретариате обрывается стук машинки. – Матерщиной рабочих поливать! Ругаться, как на базаре! Массы на выступления против администрации подбивать!.. Молчи, я тебе говорю!..