Вечно жить захотели, собаки? - [6]

Слишком кричаще, навязчиво, кажется капитану, невероятно примитивное все это убранство. «Словно на празднике!» — Виссе не может подавить улыбку. Русский майор поднимается, следит за взглядом Виссе, и нечто вроде улыбки появляется в уголках его губ.

Русский высок, строен, светловолос, ухожен и не лишен светскости. Возле него, еле умещаясь на стуле, сидит русский капитан, широкий, приземистый, с бычьей шеей. Он тоже проследил за тем, как Виссе осматривал убранство помещения, и, похоже, его злит, что украшение стен не вызвало у немецкого офицера серьезного отношения.

Под черной, неухоженной гривой волос у него толстое, загорелое лицо.

Фанатично поблескивающими глазами из-под густых бровей русский капитан с ненавистью разглядывает немецких офицеров.

«Похоже, он не замышляет в отношении нас ничего хорошего, — думает Виссе. — Известный сорт людей, таких и у нас хватает».

— Ваше имя?

— Имя вашего отца?

— Где родились?

Во время многих допросов капитана уже так часто спрашивали об этом, что он отвечает допрашивающему его комиссару на заданные по-русски вопросы (Фамилия? Имя? Отчество?) без перевода сразу по-немецки.

— Являлись ли членом национал-социалистской партии?

— Почему пошли в вермахт?

— Где воевали?

— Какие функции выполняли в окружении?

— Почему воевали до последнего и не приняли советское предложение сдаться?

Светловолосый майор задает эти вопросы доброжелательно, приятным голосом, он все время подбадривающе кивает Виссе, чтобы тот отвечал, чтобы понял, что за ответы смерть не грозит, и в его глазах и уголках губ ощущаются доброта и сочувствие. Человек! Он бегло говорит по-немецки, и Виссе делает вывод, что он еврей…

Советский капитан следит за допросом, сам не произнося ни слова.

Вдруг он вскакивает, одергивает китель и обрушивает на майора Гольца и капитана Виссе бурный поток русских слов.

По интонации Виссе решает, что речь, должно быть, идет о вопросах.

Снова молчание. Русский молчит какое-то время, пытливо рассматривает немецких офицеров и спрашивает с наигранным удивлением:

— Не понимай? — Жестом он показывает светловолосому майору, чтобы не переводил. Немцы подозревают ловушку и молчат.

— Если вы не понимать русский, — спрашивает капитан с трудом по-немецки, акцент у него жесткий, — что тогда здесь хотите, на Волга?

Он сжимает кулаки, выкидывает их вперед, и в его голосе и взгляде — упрек, ожесточение, вся боль русской души.

Часовой, с автоматом, висящим на шее, уводит Гольца и Виссе. Маленький, широкоплечий, угрюмый и неприступный, он шагает позади пленных и ведет их на свободную площадку за деревенскими домами. Снег там грязный от копоти печных труб и весь перепахан следами колес и ног.

— Стой! — орет часовой, и пленные мгновенно останавливаются.

«Что ж, теперь пули веером вонзятся в мою спину и швырнут лицом на землю?» — Виссе готов к этому, и ему это даже не кажется уже таким страшным. Он чувствует себя легким, словно парящим в воздухе. Он тихо молится. Бог так близко! Мысль о доме и о двухстах тысячах убитых: «Камрады, я иду к вам!»

А Иван просто скрутил самокрутку и толкает офицеров дальше, к щели, прикрытой зеленым брезентом, скрывающим вход в бункер.

Им приходится ползти в щель на четвереньках.

— Давай, давай! — кричит часовой и подталкивает офицеров в задницу, чтобы двигались побыстрее.

«Мой фюрер, два прусских офицера на четвереньках вползают в дыру и при этом простой большевистский солдат еще дает им хорошего пинка!.. Разве это не отличный пропагандистский кадр, способный поднять моральное состояние войск и проиллюстрировать неудержимое продвижение победоносного германского вермахта и на этом фронте?»

В окопе темнота, земляная сырость и холодный спертый воздух.

Виссе чувствует под собой руки, ноги, тела и, осторожно протягивая вперед руку, попадает прямо в чье-то лицо.

— Идиот, поосторожнее не можешь?

— Черт, моя обмороженная нога, ты коленом в нее уперся! — стонет кто-то.

— О, боже мой, больно! — вскрикивает другой.

Виссе самого толкают, пинают, поносят последними словами. В бункере яблоку негде упасть. Все так забито солдатскими телами, что капитану приходится ползти прямо по ним.

Откуда-то из темного угла раздается чей-то раскатистый, смягчающий, успокаивающе низкий голос.

— Камрады, надо нам еще немного потесниться! Юпп, можешь положить свою больную ногу мне на живот. Подождите, я вам посвечу!

В слабом свете вспыхнувшей спички Виссе видит чудовищную тесноту этого загона.

На земле клубок из тел. Прикрытые материей, в брюках и шинелях, они еще похожи на человеческие тела. А лица?

Человек, успокаивающий всех, чуть приподымает догорающий огарок свечи, и в дрожащем крошечном пламени с едва различимым дымком — голова к голове, как картины на стене, как иконы в русской церкви; клубки тел остаются в благодатной тьме, но сквозь щетину, покрывающую лица, сквозь грязь, борозды отчаяния, голод, безнадежность, боль и тоску просвечивает человеческий облик.

Замотанный в одеяло гигант, сидя на земляном полу, чуть наклоняет голову. Мощный череп, широкое, открытое крестьянское лицо и глаза, взгляд которых тверд и вызывает доверие.

— Я католический дивизионный священник из 76-й моторизованной пехотной.