Вечная полночь - [131]

Не знаю, как чувствовал себя остальной город. Я смотрю телек, но забываю, что то, что показывают, происходит всего в двух милях от меня. Точно так же я бы смотрел сюжет про Вьетнам. Благодаря своим изнывающим кишкам и жутким спазмам в затылке, я забываю, что сижу в центре Сайгона… Единственный приятный момент в моем положении. Я настолько далек от всего… Я срываю простыни с матраса. Я промочил их насквозь, и сохнуть они не собирались. И я просто сдираю простыни и стелю их на полу, где было прохладнее. Если прижать лоб к линолеуму, почти помогает… Почти… приносит облегчение.

Я засыпаю, или что-то в этом роде, с работающим ТВ, и когда проснулся, то не понял, то ли отзывающиеся у меня в мозгу эхом слова исходят из телевизора, то ли я сам произношу их вслух. Или то или другое. Картинки из ящика вторглись в мои сны.

«Я ГОРОД В РУИНАХ, — вдруг услыхал я свой декламирующий голос, — Я ГОРЮ, НО МЕНЯ НЕ УНИЧТОЖИТЬ…»

Слова выходят из меня, пугают меня, выводят из состояния полуступора, где я упорно стараюсь пребывать. Если бы я знал, как мне повеситься, непременно бы повесился. Но я всегда плохо вязал узлы. И вообще, у меня руки не из того места растут. Кажется, я ничего не умею нормально делать.

Самое жуткое — это когда я выползаю наружу, уткнувшись носом в грязь, рот забивает какая-то мерзотная слякоть, язык вываливается на землю, мокрую от моей мочи и жидкой рвоты. Не отличишь, где грязь, а где блевотина. А когда я пробую встать, хотя бы чуть приподняться, чтобы ползти, чувствую, как пальцы тонут, вязнут в дымящемся, повсюду разбросанном говне, чей след тянется за мной, как за больным слизняком.

Блядь, холодно как-то…

И собрав все силы, я обхватываю себя руками и ощущаю, как покрываюсь непонятной жирной пленкой… Ебаный иконостас, я же голый! Удается повернуть голову, разглядеть бледную простынь, которую притащил за собой. Я, видимо, вышел — я вышел? Или выполз — видимо, как бы то ни было, оставил свой неприкосновенный запасец завернутым в этот вонючий перкаль…. Я не знаю. Как бы я не начал, думается мне, вот так я закончил. И разве это не история моей жизни? Разве, дамы-господа, можно тут что-то добавить?

Кое-как я перекатился на спину. Прикосновение грязи к спине приятнее, чем к животу. И лежа вот так, я воображал, что вижу огни. Оранжевые языки пламени, лижущие небо. Задевающие зеленые верхушки деревьев, качающиеся надо мной и кажущиеся бледно-золотыми. Бледными и ослепительно золотыми.

Что-то щекочет мне кожу. Я чувствую прикосновение к лицу и думаю: перья? Это возможно? Я попал в какой-то рассказ Гарсии Маркеса, где моя жизнь заканчивается с тихими перьями, падающими с небес на многострадальную плоть? Но нет, осеняет меня, нет, это не перья, это сажа… парящие, легче воздуха остатки бог знает чего. Потому что теперь небо потемнело. И вроде стало светлее… Глубокого и пыльного на вид серого цвета. Неестественная, но, странным образом, меня успокаивающая тень. Мягкая, как грудка у голубя. Мягкое, как пепел. Больше мне ничего не надо. Полежать на груде пепла, уплыть, дать унести себя тяжелому воздуху. Унесенный и забытый…

Изнанка мира, размышляю я, глядит через мои воспаленные глаза, низ стал верхом. «Значит ли, — спрашиваю я, через силу улыбаясь, чувствуя, как на губах лопается вонючая корка засохшей грязи, — значит ли это, что мертвые спустятся с неба… восстанут из земли, где они похоронены…?» Хорошо бы, отвечаю я себе. Я готов. Успел приготовиться.

Может, это и есть все, что было… Все-все, что вело меня к этому моменту в грязи, готовило меня к встрече с мертвыми. Готовило меня к встрече с отцом. С моим отцом, о котором я никогда не позволял себе скучать. Никогда не оплакивал. Который даже сейчас, как мне кажется, следит за каждым моим шагом, качая головой и печально хмурит брови, от чего его сын становится все хуже и хуже, падает все ниже и ниже…

Пора встречаться, папа. Если я упаду еще пониже, я окажусь в земле вместе с тобой…

И что ты скажешь?

Я скажу, прости.

А потом что скажешь?

Потом скажу, что все позади.

И, каким-то чудом, а может, и не чудом, все так и было.

Я снова очнулся на полу гаража, как мне казалось, утром третьего дня. Ощущение такое, будто проспал тысячу лет. Я чувствовал легкость. Я знал, не только потому, что я окончательно соскочил, но потому что я так долго постился и очистил себя с таким неистовством от всех гадостей. Отец, вдруг осенило меня, умер в гараже.

Тут же встав на ноги, собрав грязные, заскорузлые простыни и одеяла, я вышел наружу на маленькое патио между гаражом и запертым домом. И, как в плохом кино, небо стало сияюще голубым. Наверно, так произошло в «Волшебнике из страны Оз», когда Дороти выходит после урагана из своего домика, и мир из черно-белого превращается в цветной.

Я подобрал перед собой, будто всю он жизнь там лежал — и, конечно, так оно и было — смотанный шланг насоса. Не знаю, как я его проглядел. Наверно, не хотел находить.

Насчет соседей я больше не волновался. Теперь я пришел к выводу, что у них хватает и других забот, помимо обляпанного грязью белого человека, смывающего собственную блевотину из шланга во дворике рядом с ними. Их это не удивит, я уверен, ведь за последние несколько дней всем пришлось пережить доселе такие ужасы, какие им и во сне не снились.