Вечная мерзлота - [30]

Я обдуваю пыль с красной парафиновой розы под Юриным портретом. У меня есть специальная колонковая кисточка — выметать пыль из самых затаенных глубин этой розы. Я наливаю воду в вазочку для этой розы, хотя цветок этот никогда не был живой, но он достоин быть живым из-за невянущего блеска огненных лепестков. И мой блистающий сын смотрит на меня через стекло портрета и говорит мне с улыбкой: «Спасибо за огненную розу, мама. Мама моя, если душа твоя опять облилась слезами бесконечности, не бойся — крикни про это людям, потому что я твой кровный сын, и благодаря только людям, их пытливому уму я жестоко побывал там, чтоб навеки обжечься пустотой. Они хотели познать, и они меня туда закинули. Кричи им».

Стекло запотевает от его слов, но пятнышко дыхания сына моего быстро тает. И когда оно исчезает совсем — портрет сияет холодным, надменным стеклянным блеском, и роза кричит своим огненным цветом о Вечной Славе!

Тогда я встаю с кровати и выхожу на кухню, и Орлов все понимает и говорит: «Госссподи!» Он роняет, что у него было в руках, но не смотрит на упавшее, а узко и остро смотрит на меня…

…И я убирала руку от сердца своего и кричала в эти неверящие глаза, полные злобной боли, кричала про черную бесконечность за небом, где ничего нет, никакой жизни, и Орлов начинал кричать свое ответное. Он махал научно-фантастической литературой, кричал на память цитаты из нее, но я в ответ страшно смеялась и рвала эти книжки. Тогда он кричал про разных… изображая их собою, какие они ползучие, и с щупальцами, и с крюками, а есть в точности, как мы — и все они, разбросанные по планетам бесконечности, — живые! Я отрицала все это печально. Даже с крюками там никого нет. Там, за небом, нет никого.

Правда, мне нравились некоторые… Особенно ФУНТИКИ. Они круглые, как колобки, и у них синие, веселые глаза, и маленькие, розовые ушки, и они ничего не понимают, им надо все по сто раз объяснять… Я очень смеялась, когда мы говорили о ФУНТИКАХ, об их милой жизни сладкоежек и неженок.

Но я понимала, что это сказки, которые Орлов придумывает для меня, чтобы я смеялась…

Как мне ни было жалко, но и ФУНТИКОВ я отрицала печальным, но твердым качанием головы. И мы начинали кричать вновь…

…Мы кричали, пока не темнело хмурое московское утро. Мы кричали — есть жизнь вокруг нас или нет. А потом расходились, шатаясь, по своим комнатам.

Назавтра Орлов входил в запой. И начиналась длинная тишина серых московских дней, липких от черного ржаво-душного вина и ночных стонов Орлова.

Так мы жили из года в год, но вот к Орлову наугад пришла с дорог страны нашей небольшая черная женщина. Она пришла из-за волнистой линии гор. Она сразу же о чем-то напомнила мне. Сердце мое сжалось. Но это мимолетное и слабое воспоминание не прояснилось, и сердце мое замолчало.

Горная женщина привела за руку десятилетнего сына Феликса. Сама звалась Фаина Дырдыбаева.

Я писала в РЭУ, мне ответили, что таких Дырдыбаевых нигде нет. Нет так нет.

Моя пища — лапша — стала пропадать. Поэтому я вспомнила, как в молодости работала в учреждении Мосгос и, накопив зарплат, становилась крупной и нахальной: покупала себе конфет, капроновых чулок! Даже духи «Красная Москва»! А без денег я была тонкой, плавной, как изнеженная водяная трава, которая может без еды и капризно лежит в сильных руках воды…

Меня рассмешила память о солнечных днях моей земной жизни. Когда небо над моей головой было еще целое.

Лапши мне, конечно же, не жалко. Тем более для ребенка. Она, белая, свисает меж их смуглых пальцев. Они поднимают руку над лицом и обкусывают свисающую лапшу.

В расческе моей, наоборот, появились длинные черные волосы. Я знаю, что все живое тайно тянется друг к другу. Благодаря этому непонятному чуду — жизни. Ведь нигде же вокруг нашего земного шара ничего нет. Поэтому живое обязано тянуться к живому. Я стала разговаривать с Дырдыбаевыми. (Хотя мне и написали из РЭУ, что их нигде нет.)

Я сказала:

— Фаина, у твоего Феликса волосы ниже спины. А ведь он мальчик.

Фаина сказала:

— Мы завтра идем в мавзолей, смотреть Ленина. Феликс очень просит.

Я сказала:

— Ты нигде не прописана, не работаешь, ребенок не ходит в школу. Во дворе он один, наши дети не понимают из-за его волос.

Фаина сказала:

— Я работаю в газете «Комсомольская правда».

Я сказала:

— В моей расческе чьи из вас волосы? Твои или Феликса?

Фаина сказала:

— У меня ребенок. Депутат мне даст квартиру в Моссовете.

Я сказала:

— Скоро у Орлова запой.

Фаина сказала:

— Орлова я посажу в тюрьму, потому что у меня ребенок.

Если пропадают блюдца и деньги, то это пускай, но у них есть острая проволока для моего замка. Они поворачивают ее в замке, и он щелкает — входите.

Я иду поздним вечером домой, поднимаю голову на свое окно и вижу: в моем окне бегает чужой маленький огонек. Это прижатый их руками фонарик ищет им разных вещиц.

…Я стояла в темном дворе и смотрела в свое темное окно — из одной темноты я смотрела в другую… и только там, в верхней темноте в окне моем, бегал смертельно испуганный огонек.

Я знаю тоску его одиночества. Его ужас перед темными, неясными предметами. Его жадный шарящий лучик ищет для жизни хоть чего-нибудь, хоть огрызочек. Но молчат пустоты и очертания… грозно молчат..