Вечная командировка - [11]

До рождения Женьки ты приезжал очень поздно. И я никогда не засыпала. Я слышала звук захлопнувшейся дверцы. Проходила минута, и оживала наша входная дверь. Ты старался не шуметь, но я-то слышала малейший звук. И я срочно притворялась спящей. Мне было стыдно, что я не могу заснуть и жду тебя. Но ты этого не замечал. Ты думал, что я сплю, и знаю, что ты обижался, хотя, конечно, никогда мне ничего не говорил.

Ты умел обижаться. Тебе вообще нравилось быть обиженным. Ты убеждал себя, что я очень мило провела вечер и мне, мол, даже не интересно, приедешь ты или нет. Ты убеждал себя, что я тебя мало люблю. Ты до сих пор не понял, что я всегда боялась раскрыться перед тобой до конца. Боялась, понимаешь?

Я знаю, ты считаешь меня сильной женщиной. Ты уверен, что слово «страх» ко мне неприменимо. Ты привык видеть меня всегда насмешливой, всегда самостоятельной, гордой.

Я знала, какой ты меня любишь. И я боялась перед тобой раскрыться до конца. Боялась, чтоб ты увидел во мне просто слабую, любящую девочку.

Может быть, я поплатилась за свою излишнюю самостоятельность. Ты всегда был уверен, что я все выдержу.

Когда ты уезжал, я всегда чувствовала какую-то разрядку. С тобой я была в напряжении. Я как бы знала, что у меня есть роль, которую надо играть. Старая истина, но ведь женщина хочет, чтобы ее любили подлинную, настоящую, а не такую, какой выдумал ее любимый.

Где-то мы все хотим быть слабыми, мы все хотим, чтоб нас носили на руках.

Мне приходилось быть другой. Может, я больше тебе нравилась, когда ты чувствовал мое превосходство, когда все вокруг смеялись от твоих шуток, а я небрежно бросала: «Пошли армейские остроты».

Тебе нравилось видеть во мне своего судью. Поэтому ты больше всего любил возвращаться домой после своих бесчисленных поездок и все мне рассказывать, все свои дела и все свои мысли. Извиняюсь, конечно, о делах только то, что положено знать гражданским лицам. Ты и со мной оставался разведчиком.

Мне кажется, ты был рад рождению Женьки не столько потому, что у тебя ребенок, а потому, что беременность сделала меня беспомощной, зависимой от тебя. Вот тут ты впервые обнаружил мои слабости.

Сознайся, что ты больше не захотел преклоняться перед всесильной Ирой. Ты устал, тебе это надоело. Ты захотел, чтоб я принадлежала только тебе, ждала только тебя, жила только тобой. Сознайся, все твои разговоры о том, что ребенку первые три года нужна мать, — кроме, бесспорно, какой-то заботы о ребенке, — ставили перед собой именно эту цель. Знаешь, может, мне тоже этого хотелось. Да, жить одним тобой, Женькой, без всяких забот и волнений. Откровенно говоря, хотелось. Человеку хочется свернуть в тихую бухту или свернуть с дороги, растянуться на траве, греться на солнце и жмуриться. Но это было невозможно. Понимаешь? Я бы тогда очень скоро перестала быть той, которой ты меня любил. Да и потом я бы сама не простила себе своего отступления.

Хватит, я не собираюсь возобновлять наши бесконечные разговоры.»

(П р и м е ч а н и е   а в т о р а: Это, по-моему единственное письмо за последние годы, так и не было отправлено.)

ГЛАВА II

Краминова

Ирина Юрьевна

апрель 1934 года, Киев

русская

высшее

член ВЛКСМ, английский, французский (со словарем), в оппозициях не состояла, выговоров не имела, ни я, ни мои родственники в белых армиях не служили, на оккупированной территории не проживала, за границей не была, депутатом не избиралась, правительственных наград не имею.

Беленькая девочка с двумя крысиными хвостиками, перевязанными голубым бантом, восьми лет пошла в школу, которую кончила с золотой медалью (в этом и заключалось, по словам Краминова, все ее несчастье).

Она была девушкой, которая:

Принципиально не давала списывать свои контрольные работы.

В школе редактировала стенную газету «За отличную успеваемость».

Умру, но не поцелую без любви.

Чайковский — мой кумир.

«Очарованная душа» и «Жан-Кристоф» — любимые книги.

Целый год переписывалась с девочкой из Феодосии (которую знала всего дней 10, будучи на юге) о своих переживаниях, связанных с репродукциями Поленова, восходом солнца на Днепре, грубостью ребят из 17-й школы, Первой балладой Шопена и прочее.

Когда был сдан последний экзамен, сброшен коричневый скафандр, называемый школьной формой, отрезаны косы, Ирина Юрьевна — русская, среднее, член ВЛКСМ — оказалась удивительно интересной девушкой (пенсионеры на бульварах Киева не сводили с нее глаз).

И только огромные усилия ее родителей (Краминов благодарен им по сей день) заставили Иру дать слово, что она не будет поступать ни во ВГИК (на актерский), ни в ГИТИС (на режиссерский).

Она приехала в Москву, и произошло (по Краминову) еще одно ужасное событие. Ее приняли на факультет журналистики.

* * *

В этом месте читателю предлагается раскрыть любую книгу, посвященную студенческой жизни или поступлению в институты. В каждой из них очень подробно описано:

1) как светило солнце ласковым сентябрьским утром;

2) как троллейбус шел по людным праздничным улицам Москвы;

3) как нарядные, взволнованные девушки и смущенно улыбающиеся юноши с душевным трепетом переступают святые стены вуза, в котором…