Вечерняя книга - [84]

Дел действительно хватало всем.

Боевая наша «цепочка» сократилась, чаще всего мы уже не оповещали друг друга о сборе, а просто сходились после работы в горкоме комсомола. До хрипоты спорили, расходясь в военных прогнозах, пили несладкий фруктовый чай, по первому звонку шли на товарную станцию — либо принимать раненых, либо выгружать срочные грузы, выезжали в пригородный совхоз убирать сено, в ночь заступали на дежурство.

Дежурств этих от старания установили множество: в городском штабе противовоздушной обороны, в самом горкоме, в Доме пионеров и, конечно, в редакции, где дежурство имело и прямой практический смысл: ночью под диктовку по радио передавалась очередная сводка Информбюро; записанная от руки и сверенная, она отсылалась в типографию, в набор. Едва ли не единственный в городе радиоприемник — все частные были сданы — стоял в кабинете редактора, и стоило чуть стронуть стрелку настройки, как эфир заполнялся торжествующими лающими голосами фашистских дикторов: колосс на глиняных ногах пал, большевистская армия разгромлена…

После дежурства полагалось полдня отдыха — никто, конечно, этим правом не пользовался. Здесь же, на дежурстве, соснув час-другой на каком-нибудь продавленном диванчике, ходили домой наскоро перекусить и снова возвращались на работу. Народу в редакции поубавилось, без всяких официальных назначений приходилось исполнять обязанности и заведующего отделом, и литературного сотрудника — до обеда ходил по заводам, мастерским; после перерыва строчил заметки, статьи о ребятах, девчатах и женщинах, заменивших на производстве отцов, братьев, мужей. По почину горкома комсомола на всех предприятиях были созданы молодежные фронтовые бригады, обком комсомола одобрил почин, рекомендовал его всем комсомольским организациям области. Саша Гаврилов, с которым теперь нередко встречались в заводских цехах, не уставал повторять, что нужно чаще, острее писать о бытовых условиях молодых рабочих. «Пойми ты, чтобы вкалывать за взрослого, мальцу нужно нормально отдохнуть, спокойно поесть. Я тут с директором литерного на бюро горкома партии схлестнулся: не столовая, а свинятник. Что дают и то не съешь по-человечески. Кипятильники в общежитии поставить не могут. Ну и вломили ему!..»

Как-то он позвал меня сходить в детский дом — за Сашей Гавриловым, за своим секретарем, я всегда был готов идти куда угодно и когда угодно, а тут удивился: к пацанам, зачем? Удивился и он.

— Как зачем? Посмотреть, как их устраивают. Навезли много, большинство — сироты. Жалко… Я, понимаешь, тоже в детдоме вырос. — Саша как-то странно, внимательно посмотрел на меня и, покрутив головой, усмехнулся. — Странно: старше я тебя на четыре года, а оказывается — больше. У меня, кстати, дочка есть — Маришка.

Своим обычным ровным тоном он тут же заговорил о чем-то другом, я и вовсе сразу же забыл об этом разговоре и вспомнил, понял его много лет спустя — сам став отцом, а потом — дедом… Под сырым осенним ветром мы шли по улицам, закрывающим в ночь глухой светомаскировкой слепнущие окна, узнавая и не узнавая свой город. Небольшой, еще недавно тихий, он разбух, стал тесным — так трещит подростковая рубаха, по нужде напяленная на здоровенного дядю. На базе двух местпромовских заводиков развернулись, поднимая новые корпуса и выставив у проходных военизированную охрану, эвакуированные с юга оборонные заводы; говорили, что директора их подчинены самой Москве, — это одного из них бесстрашно за невнимание к молодежи раскритиковал в горкоме партии Саша Гаврилов. Почти что в каждом доме кроме хозяев жила еще семья, а то и две, бежавшие от фашистского нашествия. Возле нашей трехэтажной, красного кирпича школы бегали не ребятишки с клеенчатыми портфелями, а прохаживались, нянча загипсованные руки либо подпрыгивая на костылях, раненые. Разросся базар-толкун, где нередко верещал милицейский свисток. Рев и грохот доносились с аэродрома, на котором базировались теперь тяжелые бомбардировщики дальнего действия; по вечерам возле парка погуливали франтоватые летчики-лейтенанты в белых шелковых кашне — я мучительно ревновал, замечая, какими пристальными любопытствующими взглядами окидывают они мою девушку, и в общем-то точно переводя их: с чего такая глазастенькая ходит с этим штатским сутулым очкариком? Отвлекая, она трогала меня за локоть, что-нибудь рассказывала.

— Вот послушай: полезла мама в погреб, сидит там и плачет. Насолила капусты, а есть некому. Сестра на окопах. Братья на фронте. Смешно, да?..

Закосили холодные, с белыми мухами дожди; под стать погоде было и настроение — война подкатилась к Подмосковью, и тем необъяснимей, почему позвонивший по телефону Саша Гаврилов говорил больно уж весело, бодро:

— Привет, привет, как ты там?.. Подойти можешь? Ну давай тогда — спустись с Олимпа.

До горкома комсомола — улицу перейти, через пять минут я уже был там.

Алексей Власов, второй секретарь, сидел за столом, как-то растерянно теребя пятерней густые курчавые волосы; Гаврилов, оживленно жестикулируя, шел к окну, и, когда оглянулся, я ахнул: он был все в той же защитной гимнастерке, но через плечо, наискосок, коричнево блестел ремень портупеи, на петлицах малиновой эмалью сияло по шпале.