Вечерняя книга - [79]

— И что это, Олег Николаич, патология?

— По-моему, да. — Широкие плечи профессора поднялись и опустились. — Ничем иным объяснить не могу. Говорили, что-то там у нее с личной жизнью не получилось, Семена обиды упали на благодатную почву. Махровым цветом проросли! Если же менее витиевато — мелкая, озлобленная душонка. Упоение случайно и ненадолго обретенной силой. Только уж никак не продукт времени, как пышно пытался кое-кто именовать ее! Больно много чести для такой бледной поганки! Да и при чем время? В то же самое время, когда она действовала, десятки моих знакомых, коммунистов, сохраняли достоинство, мужество. Веру в справедливость. Я сам пожил — слава богу. И почитал, начитался — тоже слава богу. Так вот, каждой своей клеточкой свидетельствую: никогда, ни при каких обстоятельствах народу нашему мстительность и озлобленность свойственна не была! Наоборот. При твердости характера, ясности ума его всегда отличала доброта, душевная щедрость. Ваш покорный слуга был в Берлине на второй день после падения его. И я видел, как наши солдаты, гласно и негласно, кормили голодных немецких детей. Вот вам и время!.. Досадно, но так, наверно, всегда было и всегда будет: к каждому великому делу неизбежно примазывается и всякая шушера. Корабль идет и неизбежно при ходе, при движении обрастает в подводной своей части ракушником — прилипалами. Отдирать их нужно самым беспощадным образом. Чтоб не стопорили хода. Проводя эту операцию на виду у всех, на свету, — не терпят они яркого света! В чем, по-моему, одна из задач нынешней литературы и заключается. Старуха эта — ладно уж. Вся в прошлом, немощна. Вы думаете, что и помоложе таких поганок нет? Есть, есть! Те, что с кукишем в кармане ходят. Что тоскуют по былым, силовым методам. Скорбя, что прошли их золотые денечки. С полным основанием считаю! И конечно, обижены на весь белый свет за то, что оказались на двадцать пятых ролях! Назубок знают права, да редко про обязанности вспоминают!

Снова начиная накаляться, закипать, Олег Николаевич машинально и нетерпеливо отхлебнул из пустой чашки, сердито заглянул в нее и молча унес на кухню крохотный серебряный кофейник. Я подошел к окну, за которым лежал залитый закатным солнцем волжский город.

Нечасто встречаясь, мы с Олегом Николаевичем обычно говорили о литературе, предмете, одинаково и по-разному занимавшем нас, — нынче разговор пошел о жизни, неожиданно коснулся вещей непростых. Как всегда, внезапно возникло желание написать об этой зловещей даме в сером, и тут же я понял, что, к сожалению, не напишу. И хотя, вернувшись в гостиницу, непременно сделаю запись, а потом — я заранее знал уж — не единожды буду возвращаться к ней, все так и останется тем же ненаписанным рассказом. Не потому, что тема запретна, — нет в нашей литературе запретных тем, — не потому, что мне было что-то неясно. Партия, народ четко разобрались в тех тяжелых наслоениях далеких лет, дали им должную оценку, вернули добрые имена облыжно обвиненным людям. Не напишу потому, что не умею писать о том, чего не видел, не пережил сам, — органический недостаток в моей работе, и в этот раз даже не стану пытаться преодолеть его: есть темы, упражняться на которых кощунственно… Ближе, доступнее, что ли, была мне другая мысль, высказанная профессором: о тех, кто ходит с кукишем в кармане, о прилипалах. И вовсе уж полный душевный отклик вызывали слова профессора об отличительном свойстве русского национального характера — его доброте и широте. Примеров этому я находил, припоминал множество, и все они были как некое опровержение самой дамы в сером. Черноглазый бровастый начальник исправительно-трудовой колонии на Крайнем Севере — в нарушение всех правил, тайком от своего подчиненного, дежурного надзирателя, — ежедневно приносящий больному, захиревшему заключенному в необъятных карманах своих галифе луковку и бутылку с черничным киселем. Драчуны ребятишки, только что наставившие друг другу синяков и осторожно бинтующие перебитую чешуйчатую лапку оплошавшему грачу. Трактористы пригородного совхоза, из года в год бережно, чтобы не нарушить корней, опахивающие дикую, посредине поля, яблоньку… Примеров было сколько угодно, они сыпались как из рога изобилия, сами по себе, и они же определяли, мозаично складывали душу народную!

— Как огонь! — довольно объявил профессор, наливая в фарфоровые наперстки дегтярно-черный кофе. — Прошу.

— Олег Николаевич… — Я наконец понял, что смутно, неосознанно занимало меня, не мешая, впрочем, размышлениям. — У вас же прежде под окном тополь стоял?

— Так точно, стоял, — насмешливо подтвердил профессор. — Пока эта же бывшая особа, не привела весной двух пильщиков. И они за поллитровку спилили его. По той причине, что тополь начал окно ей заслонять. — Олег Николаевич сделал глоток, другой, причмокнул полными губами от наслаждения, но голубые глаза его блеснули жестко, непримиримо. — Переквалифицировалась! Раньше валила людей — теперь деревья. В комнате и у меня светлее стало, да на душе — темней.

ИСПОВЕДЬ

Когда в колхозе есть своя гостиница, да еще такая, как здесь, в «Рассвете», — под одной крышей с бригадной столовой, где можно позавтракать, пообедать и поужинать, — в этом случае не чувствуешь себя незваным гостем, более того — сам можешь в гости пригласить. Так поздним вечером оказались у меня в гостях председатель колхоза и секретарь парткома, с которыми весь нынешний день колесил я по здешним большакам и проселкам.