Вечерняя книга - [76]

Иван Акимович поджидал: коротышка, седенький, с прокуренными усами, он проворно натянул рыжий овчинный полушубок, задом наперед нахлобучил шапку, у порога остановился.

— Паспорт захватить?

— Зачем, Иван Акимыч? — улыбаясь, спросил подполковник.

— А у меня с него в прошлый раз все списывали. — Старый опытно уточнил: — При дознании.

— Ну, возьмите, если так.

Паспорт у него оказался выписанным в 1912 году, когда в первый и последний раз, холостым парнем, отправился с артелью отходничать. Настроение у подполковника улучшилось; подмигнув мне, он показал продолговатую бледно-лимонную книжицу Гафурову; тот, разобравшись, тоже усмехнулся.

Вот Иван-то Акимович был разговорчивым — его и расспрашивать не приходилось. Крутясь и подпрыгивая, он жестикулировал, азартно рассказывал:

— Жених-то — нашенский, панковский. Старухе моей каким-то там еще пятиродным приходится. А невесту взял из району. Больно уж девка хорошая — кругленькая!.. Сначала у нас гуляли, в Панках. Опосля к невесте поехали. На машинах, на санях — цельный поезд! Ну, и мы, ясное дело, со старухой. Без старичья-то — что за свадьба? Народу — тьма-тьмущая! Кого знаешь, кого не знаешь. И дался мне тут один! Прибранный, аккуратный. Волосья белые, а сам-то, видать, не больно уж старый. При очках, как их сымет — ну Сенька и Сенька Новичков! И нос его — вислый, с горбушкой. И глаза его вроде — с прищуркой. Оденет их опять, очки-то, — нет, чужой! С меня-то пары как рукой и сняло! Покурить на волю вышли, спрашиваю: кто, мол, таков есть? Говорят — директор школы, аж с Сахалина. Супружница его тутошняя, с до войны не была. Нет, думаю, обмишулился. Вертаемся, за стол сели — директор-то этот наискосок, поближе. Очки снял, платочком трет, щурится — опять вижу: ох, он, Сенька! В ночь-то пришли к соседям на ночевку, огонь погасили, я своей и шепчу: Сенька, мол, Новичков тут. А старая что? У них одна песня, известно: «Перебрал, говорит, пенек трухлявый! Померещилось. Знаю ведь, про кого сказываешь — про директора. Видела я его. Обходительный: жене то подаст, се подаст. Сам из рюмочки пьет. Не чавкает на всю избу, как ты вон. Не бывают эдакие-то убивцы. Спи». А я и рад бы уснуть — не спится. Эх, думаю, баба ты и есть баба: не может в толк взять, что за столько-то годов и убивец каким хочешь хорошим станет! Утром сошлись, глянул я на него по-трезвому, и гадать нечего: он! Да потихоньку-то — в милицию. Безо всякой опаски, что заметят: в дому-то дым коромыслом, кто пришел, кто ушел — никому и дела нет… Сей момент, думаю, мы тебя и накроем, голубчик! — Только раз умолкнув — набраться духу, — Иван Акимович негодующе продолжил: — Пояснил им все как есть — они ж меня и на смех! «Дедушка, говорят, да ничего мы такого не знаем. Нас-то самих тогда на свете не было». Осерчал я! Ах, мол, вы, картошкины дети! Душегуб на свободе ходит, а вы мне хаханьки! После этого они уж к вам и позвонили. В Панки следом за мной прикатили — жди, говорят. Вот, мол, сразу бы так и надо!

— Не заметил он, что вы за ним наблюдали? — спросил подполковник.

— Где там — в толчее такой! — успокоил Иван Акимович.

Въехали в поселок, и вскоре наша светлая «Волга» приткнулась к высокому тесовому забору.

Поскрипывая молодым упругим снежком, мы вошли во двор, поднялись по ступенькам крыльца в крытые сенки; обшитая серым войлоком дверь была не заперта, подполковник потянул ее, негромко и твердо осведомился:

— Можно?

— Да, да, пожалуйста.

Вышедший из вторых, внутренних дверей седой мужчина в синей мятой пижаме торопливо захлопнул их за собой и, глядя на подполковника, на его форму, вероятней всего, судорожно, словно падая, плечом оперся о стену; в мгновение крупное лицо его стало таким же белым, как и штукатурка, на нем жутко, будто на покойнике, проступила короткая суточная щетинка.

— Всю жизнь ждал, что вот так… придут, — глухо, бесцветно сказал он.

— Вы — Новичков Семен? — почти уже ненужно спросил подполковник.

— Я… Хотя и жил под другой фамилией. Калашников. Имя оставил свое.

Дверь приоткрылась, немолодой женский голос весело окликнул:

— Сеня, кто там?

— Галя, подожди! — испуганно попросил, вскрикнул Новичков — Калашников, прихлопывая дверь, меловое лицо его исказила гримаса боли.

— Можно сесть? — вежливо, ровно спросил подполковник.

— Чего ж вы спрашиваете? Меня-то… — безучастно отозвался Новичков.

Мы сели, сняли шапки; Гафуров устроился у покрытого клеенкой стола, приложив к уху ладонь, и после этого подполковник сам предложил Новичкову:

— Садитесь.

Тот послушно сел на край стула, безвольно скрестив на коленях руки — как на допросе. Меловая белизна медленно, пятнами сходила с его лица, и так же медленно оно становилось землисто-серым. Невольно вспомнилось, как по наивности, распаляя фантазию, опасался я, что преступник может оказать сопротивление.

— Вы знаете этого человека? — подполковник кивнул на Ивана Акимовича, присмиревшего и растерянного.

Глубоко запавшими глазами Новичков рассеянно посмотрел по сторонам.

— Нет. Кажется, не знаю. — С усилием, словно с трудом давался каждый жест, движение, он достал из нагрудного кармана пижамы очки, с таким же усилием, принуждая себя, взглянул через них повнимательней, слова тоже давались ему с трудом, он не выбирал их, повторялся. — Нет, кажется, знаю. Кажется, на свадьбе видел.