Вечерняя книга - [60]

Кладбище встречает прохладой сплошной тени, лишь кое-где обрызганной желтыми солнечными пятнами, и тишиной — шум полуденного города остается позади, за красной кирпичной стеной, либо Михаил Михайлович сам перестает его слышать; встречает протянутыми восковыми руками черных старушек, похожих на воронье; не переваривая их, он терпеливо раздает пятиалтынные и двугривенные: бог с ними, не нами заведено… Михаил Михайлович проходит по боковой асфальтированной аллее, останавливается у крашенной зеленой масляной краской ограды с привинченной к железным прутьям мраморной дощечкой и такой же зеленой внутри скамейкой.

— Здравствуй, Марья Афанасьевна, — поклонившись, говорит Михаил Михайлович.

И пока наклоняет и поднимает голову — видит, как на его голос Мария Афанасьевна радостно выбегает к порогу: похожая поначалу на девчонку-подростка, с острыми лопатками и двумя летящими следом светлыми косицами; потом — в самом женском цвету, с полугодовалой Ленкой, сладко впившейся в налитой смуглый шар груди; затем — уже немолодую, но все такую же быструю и бесшумную на ногу, в белых шерстяных носках; и, наконец, — неподвижную, бессловесную, в которой жили, жалели его, мечущегося по комнате, одни только глаза ее. Вроде как горели, догорали, в темноте под ветром, синие свечи: огонек то в одну сторону, то в другую — за каждым его шагом, за каждым движением, — пока вдруг не замерли и не погасли. И пока мокрые ресницы, сами по себе уже подрожав, не упали, навсегда сомкнувшись, — так, что и глаз не понадобилось закрывать, как другим покойникам… Последнее это видение настолько четко, реально, что Михаил Михайлович торопливо расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, открывает дверку ограды, ставит на скамейку сумку, достает из дупла ближнего корявого вяза веник — в такую минуту, он уже знает, нужно что-то делать, пусть даже бестолковое.

Подметать вообще-то нечего: несколько привядших листьев, два-три обломка веток, оброненных, должно быть, домовитыми грачами, да шлепок засохшей грязи на нижней опояске ограды — во время дождей поскреб, очищая обувь, либо неразумный малый, либо пьяный, либо дурак просто, больше некому… Михаил Михайлович кладет веник на место, в дупло, заходит внутрь ограды, садится на скамейку и не глядя достает из-под нее поллитровую банку для окурков. Закурив «Шипку», то ли про себя, то ли вслух и чуть виновато говорит:

— Прошлый выходной не приходил, Марья Афанасьевна, — сама знаешь. Конец месяца — опять авралили. — Виноватая нота в голосе Михаила Михайловича переходит в недовольную, осуждающую. — Вот едри их!.. Живем по плану, на пять годов наперед знаем, что делать должно. А у себя на заводе на месяц не видим. Две недели прохлаждаемся, две недели горячку порем. Спросить, какая пустая голова авралы эти планирует? Ну, на основном производстве могу еще понять: у них там сто поставщиков, какой и подвести может — не дошлет чего. А у меня по столярке? Лес-то из одного места. Нет — все так же! Говорю тебе: полмесяца рук занять нечем. Хоть вон плинтусы отдирай да из них ящики сколачивай. Потом уж подваливать начнут — только поворачивайся! План-то, конечно, опять с верхом дали. Да ведь можно бы и без них — без рывков.

Влажная, плотно набитая сигарета не тянется, Михаил Михайлович тщательно обминает ее короткими приплюснутыми пальцами, раскуривает снова.

— Прошлый раз сказывал тебе про своего нового подручника — ну, про Василия-то. Пригляделся — ничего парень. Главное — матерьял понимает. А вот торопыга, Марья Афанасьевна, — не поверишь! Ты не спорь: есть нынче у молодых, есть — побыстрее горяченького хватить. И куда, спросить их, торопятся?.. Велели нам оконные переплеты готовить — в механическом кое-что менять надо. Раздал я, значит, заказ. Сам, как всегда, ровненько: без передыху, но и без задыху. А этот, Василий-то, ровно в шайбу играет: раз — и готово, только рейки мелькают. Вот, думаю, кровь-то молодая! А в обед глянул, и, веришь, усы-то у меня под носом — дыбком, чую! Наворотил против моего вдвое, да глядеть не на что. То пазы в узле — ветер свистеть будет, то фаску скосил, то сучок напрочь вынес. Так, мол, и так, дорогой товарищ, говорю, вот эти, что отдельно я положил, поправь. Сначала-то вроде даже не понял. Эка, мол, невидаль — подшпаклюют, покрасят да на верхотуру поставят. Слыхала, Марья Афанасьевна?.. Ну, пришлось объяснить. Не переделаешь, мол, — наряд не закрою. Пошли мы это с ним в едальню нашу — в столовую. Молчит как сыч, на скуле желвачок покатывается. Как вот в уровне капелька ртутная: туда — сюда. Я ему тут поподробней, почеловечней. Смотрел, говорю, Василий, как ты вчера доску для полки себе отделал — шлифовка! А нынче что наворотил? Что ж, мол, получается: для себя — руками, а когда для людей, для общества — те же руки другими концами вставляешь? Тут у меня разговор короткий: если так и дальше будешь — кантуйся в другую бригаду, в нашей это не заведено. Если не подумавши — давай потолкуем. Вот об чем. Парень ты молодой, на ноги встать охота побыстрей — понимаю. Жениться собрался, расход ждет — тоже понимаю. Но тогда и сам на всю жизнь попомни: достаток рабочего человека — от нее же, от работы. А не от халтуры. Приучай себя сразу: какой бы пустяк ни делал — делай на совесть. Тогда и достаток придет, и уважение. Сам эту науку прошел — точная наука, скажу тебе. Если ты настоящий рабочий человек, сам себе и мастером должен быть, и приемщиком, и ОТК. Так что брови-то не ломай, желвачком не играй — не накаляйся попусту. Да спокойно, с толком компот вон свой пей — пища, она тоже внимания и уважения требует… Ничего — стерпел, все как надо поправил. А тут премию дали — вовсе повеселел. Будет работник, Марья Афанасьевна, будет, — поверь уж мне, старому воробью!..