Вечерняя книга - [54]

Мы посмеялись; почти не сомневаясь в ответе, я поинтересовался:

— Вы — педагог?

— С вашего разрешения, — подтвердил он, наклонив крупную рыжеватую голову. Он допил пиво, аккуратно и сосредоточенно сбил в пепельницу пепел с сигареты; крутые, чисто выбритые скулы его снова отвердели, из-под колючих клочкастых бровей глаза его глянули спокойно и неулыбчиво — так меняется, темнеет озеро, когда с его поверхности, переместившись, уходит солнце.

— Или вот еще один отголосок. Правда — несколько иного плана. Не такой радужный… Что-то на втором либо на третьем году войны — я-то совсем мальчонкой был. Пахали мы с матерью поле под картошку. На своей корове. Все там же — в нашей подмосковной деревне. Пахала, конечно, мать, я сбоку босиком бегал. То прутиком Зорьку нашу стегну, то по боку глажу — жалел. Не хотела она ходить, мычала… И вот остановилась неподалеку, на дороге машина. Черная, длинная — по земле прямо распластанная. Вышли из нее люди — в светлых плащах, в шляпах. Фотоаппаратами щелкают, посмеиваются. А рядом с нами дядя Ваня пахал — зимой только с фронта пришел. Без ноги. Да еще, рассказывали, сильно контуженный — припадки у него случались. И пахал-то, кстати, даже не на корове — чуть не на теленке. Как увидел этих, с фотоаппаратами, не наших, — схватил вилы и к ним. Лицо перекошено, серый весь, культей своей деревянной проваливается и бежит. Мать у него на вилах повисла и кричит тоненько так: «Опомнись, чумовой! Пускай они, ироды, нуждой нашей подавятся! Горем нашим!..» — Сосед мой крепко, с силой потер резко срезанный подбородок; только что сдержанно напряженный голос его прозвучал со спокойной горчинкой: — Больше такой молодой и красивой, как тогда, я своей матери уже не помню. Как провал в памяти. Потом, как и теперь, она всегда была одинаковая — старенькая, ласковая, тихая. Молодым отец остался — на фотографии.

Подошла рассчитаться, молниеносно орудуя крохотными пластмассовыми счетами, официантка; и тут же к собеседнику моему подсел — плюхнулся налитый жирком и энергией черноволосый дядька в белоснежной, с кружевной отделкой сорочке. Стул, стол, да и весь вагон, мне показалось, при его приземлении ощутимо качнулись.

— Вот что, дорогуша, — придержав могучей ладонью пухлый локоток официантки, как свой своему, уверенно сказал он. — Выставь сначала с дюжинку «жигулевского». Потом сбегай на кухню, попроси, чтоб организовали что-нибудь подходящее. Какой-никакой осетринки-севрюжки. Что?.. Это понятно, что нет. А ты им передай: сам, мол, он, директор базы, — знает, как из нету красную икорку сорганизовать. В долгу не останусь, и ты внакладе не будешь. Развеяться хоть, фу, жарища какая!

Надолго и поудобней устраиваясь, он подвигал по стулу задом, вольготно, до пояса, расстегнул, раскинул кружевную манишку и, вероятно, тут только обратил внимание на две сиротливо стоящие на столике пивные бутылки.

— Что, мужики, — по-простецки, сочувственно и дружелюбно осведомился он, — тити-мити не хватает? Не журись, угощаю!

Мы, конечно, поднялись, потому что ни сидеть, ни тем более разговаривать с ним не хотелось. Хотя, если вдуматься, и он тоже был отголоском чего-то.

МЕТАМОРФОЗА

В такси, по пути в гостиницу, в неторопливо пощелкивающем лифте, в своем номере, наконец, глядя из окна седьмого этажа на отходящую ко сну зимнюю Москву, я с удовольствием перебирал в памяти картины нынешнего вечера в гостях и непроизвольно улыбался. Спасибо Графу, что чуть не насильно вытащил, а то опять бы просидел один и, главное, не повидал бы Семена. Ну кто бы мог когда-то предположить, что из нашего Аспирина получится такой человечище? Во всяком случае, я не мог, да и Граф тоже, кажется. Вот уж воистину — метаморфоза!

Однако — все по порядку.

…Панорама отсюда, почти из-под крыши, открывалась величественная: Нева, державно перешагнувший через нее мост, Зимний дворец и могучий купол Исаакия. Внутри же комната походила на квадратную клетку, предельно просто, по круговой, обставленную: тумбочка — кровать, тумбочка — кровать, тумбочка — кровать, дверь и посередине застеленный газетами стол. Трехместный студенческий люкс венчал высоченный, с лепными карнизами потолок; основательно табачным дымом и самим временем подкопченный, он все же отчетливо являл пытливым взорам исполненных маслом упитанных голеньких амуров, то беспечно порхающих, то не очень целомудренно устроившихся на круглых коленках грудастых, далеко не библейского вида дев, — говорили, что до революции да и в первые годы после нее в нынешнем общежитии располагалось веселое заведение.

Моя кровать при входе стояла слева, напротив — Джонни, в центре, под окном, — Семена. И если я и Джонни валились на кровать только поздней ночью, убегавшись за день, то Семен на своей возлежал — за исключением лекционных часов — постоянно. Трудно было сыскать двух более несхожих и по характерам, и по внешности людей, чем они. Джонни был порывистый, горячий, речистый, что, вероятно, и создавало впечатление некоторого легкомыслия, Семен — уравновешенный, медлительный, основательный. Соответственно натуре Джонни и выглядел: сухощавый, с тонкими смуглыми скулами, с копной льняных волос славянина и с пронзительно черными бровями и глазами южанина. Семен, напротив, был высок, плотен, рыжеват, по-бабьи белотел, из-под рыжеватых же бровей серые с голубинкой глаза его смотрели то простодушно-удивленно, то с мужицкой хитрецой. Джонни, сын сельской учительницы, в пределах весьма скромных материальных возможностей студента-первокурсника тщательно следил за своей внешностью: навещал парикмахерскую, клал на ночь брюки под тюфяк, разглаживая, аккуратно вешал кофейный пиджачок на спинку стула. Полностью пренебрегая условностями, Семен ходил в коротких, по щиколотку, брюках-дудочках неопределенного цвета; рыжеватые лохмы его не ведали прикосновения никаких иных инструментов, кроме пятерни, и посему сползали по вискам неровными косицами; по общежитию, если жажда либо другая какая крайняя нужда подымали его все-таки с койки, он прохаживался босиком, поберегая единственные шерстяные носки, и в обвисшей розовой майке, предельное декольте которой открывало дебелую грудь, предплечья и полные волосатые руки — до тех пор, пока при движении на них не взбухали, перекатывались бугры мышц. При одинаковой краткости, совершенно разные у них были и исходные биографические данные. Отец Джонни — итальянец, оставшийся в России после гражданской войны; сочетавшись законным браком с молоденькой учительницей, он однажды отправился менять барахлишко на картошку и сало, жестоко простудился и скончался от крупозного воспаления легких, оставив в наследство сыну все свои несметные богатства: знойную заморскую кровь, нерусское имя и еще более экзотичную, музыкально звучащую фамилию — Торелли. Семен был родом из глухого мордовского села, вырос в многодетной крестьянской семье и лет до десяти, по его же словам, бегал со своими сверстниками вообще без штанов, в длинной домотканой рубахе.