Вечерняя книга - [49]

Выйдя из гостиницы, Михаил Петрович второй раз за сегодняшний день попытался вспомнить, что было на ее месте в прошлом. Впрочем, все это на потом, на завтра, на послезавтра, когда, освободившись ото всех обязанностей, он обойдет весь город…

Центральная магистраль, если не считать певуче играющих проводами троллейбусов и бегущих в гору коричневых молодых лип, изменилась мало — Михаил Петрович без труда узнавал ее даже в пестром праздничном наряде. Уверенно, радуясь этой уверенности, он прошел два квартала, повернул направо, не замечая, что прибавил шаг. Сейчас еще раз свернуть направо, и начнется улица, которая называлась раньше Нагорной…

На углу Михаил Петрович поднял голову и тихонько рассмеялся. На синем продолговатом трафарете белой эмалью было написано давнее-предавнее название: Нагорная!

Теперь несколько домов вниз, широкие, всегда настежь открытые ворота, и за ними, в самом конце необъятного двора, — деревянный двухэтажный флигелек. Фу-ты, как заколотилось сердце!..

Минуту передохнув, Михаил Петрович миновал четыре домика с палисадниками, со вкопанными у калиток скамеечками и в растерянности остановился.

Дальше, до самого конца квартала, высился огромный пятиэтажный дом, облицованный белым кирпичом.

— Да-а!..

Михаил Петрович растерянно разглядывал ряды веселых разноцветных балкончиков на верхних этажах и широкие, густо замазанные мелом окна — на первом. Ну что же, этого и следовало ожидать…

Понимая наивность своей затеи и не в состоянии справиться с досадой, к которой отчетливо примешивалась горечь, Михаил Петрович не обратил внимания, что в обход дома, прямо по россыпям строительного мусора и битого кирпича, идет хорошо утоптанная тропка. Заметил он ее лишь тогда, когда из-за угла, окинув незнакомого человека равнодушным взглядом, вышла немолодая женщина с красной хозяйственной сумкой в руке. От женщины, когда она прошла мимо, пахнуло какими-то духами.

Еще не зная зачем, Михаил Петрович двинулся по тропке, свернул за угол: в глубине двора, стыдливо спрятавшись за пятиэтажным красавцем, достаивал свой век деревянный двухэтажный флигелек.

Боже, но какой же он старый! Подслеповатые оконца первого этажа почти наполовину вросли в землю, ржавая водосточная труба разошлась на стыках, и даже крестовина телевизионной антенны на темной прогнувшейся крыше воспринималась не как деталь современности, а как некий скорбный знак, венчающий ушедшее… Как бы дополняя этот общий темный фон, против входа торчал косо срезанный, прочерневший от времени дуплистый пень. «Ветла! — пронеслось в голове у Михаила Петровича. — А ведь какая же она высокая и тенистая была!..»

Человек с отлично натренированным дыханием, Михаил Петрович почувствовал вдруг странную одышку, сердце у него тихонько заныло, — может быть, в смутном ожидании чего-то грустного и непоправимого…

— Можно, можно! — в ответ на стук почти тотчас донесся приглушенный голос; обшитая потрескавшейся клеенкой дверь раскрылась.

Пожилая женщина в белом платочке, из-под которого виднелись рыжеватые с проседью волосы, и в коричневой вязаной кофте, надетой поверх платья, смотрела на Михаила Петровича с легким удивлением. Раньше она была тоненькая, с тяжелыми темными косами, словно оттягивающими назад голову, и чаще всего в своем любимом наряде: в белой шуршащей кофточке, в длинной черной юбке и высоких шнурованных ботинках на твердых, дробно постукивающих каблуках.

— Таня… Татьяна Андреевна…

В ту весну, перед отъездом, Михаил зачастил сюда, — нет, считалось, не к ней, а к ее отцу, дяде Андрею, и, пока тот, держа во рту гвоздики и что-то мурлыча, не впервой латал его ботинки, Михаил разговаривал с Татьяной. Она была побойчее и поученее его — только окончив девятилетку, собиралась поступать в педагогическое училище — и каждый раз показывала Михаилу какую-нибудь новую книжку. Он бережно листал страницы успевшими уже затвердеть от металла пальцами и, переставая дышать, ловил на своей шее теплое дыхание девушки. Если в такое мгновение она спрашивала его о чем-нибудь, он отвечал явно невпопад, — серые глаза Татьяны озорно и ласково смеялись… В день отъезда дядя Андрей в последний раз, на дорогу, залатал Мишкины ботинки — на них после этого от прежних остались одни дырки для шнурков, Татьяна проводила его на крыльцо.

— Едешь, значит? — негромко спросила она, серые ее глаза в этот раз не смеялись.

— Еду.

— А назад приедешь?

— Что ж не приехать, — беспечно ответил Михаил. — Чай, не вековать же там…

В Москве он часто вспоминал ее, несколько раз порывался написать письмо, и всегда его что-то останавливало. «Больно я ей нужен, тюха такой!» — ругал он себя за нерешительность. Думал о ней много позже, обзаведясь уже новыми друзьями и начав учиться петь. «Ничего ведь между нами и сказано не было», — испытывая временами необъяснимую душевную неловкость, размышлял он, не догадываясь, кажется, что теперь уже ищет каких-то оправданий… В последний раз, затосковав и чуть было не решив вернуться в Пригорск, Михаил думал о ней вскоре после женитьбы на молоденькой и бесталанной певичке. На худенькой, с лучистыми глазами девчушке, оказавшейся чудесным человеком, с которой Михаил Петрович вырастил детей, знал счастье и вместе доживает долгую жизнь, ни о чем не жалея… Если говорить точнее, помнил Михаил Петрович Татьяну всегда. Но потом, после какого-то душевного перелома, о ней думалось уже иначе, по-другому, — так, верно, думаем мы обо всем, что связано с юностью или, еще точнее, о самой юности: улыбаясь, немножко грустя и понимая, что она не возвращается…