Вечерняя книга - [46]

Запустив пятерню в чащобу жуково-черных, только на висках чуть тронутых сединой волос, Лазарев с силой подергал их; голос его после долгой паузы прозвучал ровно, устало.

— В конце марта либо в начале апреля услышал: сына родила. Иду вот так же — из лесу на деревню, — навстречу она, с ребеночком и с матерью. Первая же и сказала: «Маманя, идите, я сейчас догоню вас». Ну, говорю, покажи — кто там у тебя? Усмехнулась, накидочку кружевную откинула, а под ней — ровно яблочко, и по нему — брови мои распроклятые, дьявольские! Как сдавило у меня что-то… мой ведь, говорю! «Нет, — говорит, — Коля, мой да отцов. А отца-то у него — Семеном зовут. Никогда, — говорит, — в бога не верила — сходила с матерью, окрестила, грех свой отмолила. И Христом же богом тебя прошу: не встревай между нами. Может, тебе куда уехать лучше, а? Век тебя за то поминать буду». Поклонилась, вроде я уже согласился, и окликает: «Маманя, иду я!» Она — туда, а я в другую сторону. И тут я понял: выше нас, мужиков, женщина, чище! Понял, да толку-то что? Навалили вроде на меня телегу, да еще побольше — иду и гнусь. Все после пробовал: пил, гулял, бражничал — ничего не помогает! Зашел как-то в нашу районную чайную, а там Семен, муж ее, с дружками. Все у нас же работали — с расчету. Ну и позови меня — от уважения. Выпили — слышу, рассуждает: «Десять годов не было, а уж отлили — как по заказу. Скажи ведь — весь в меня!» Не знаю уж там что — ухмыльнулся я, хмыкнул, под градусом все же, — гляжу, схватил бутылку «бормотухи» за горлышко, аж мосолки побелели. Чувствую: скажи я сейчас лишнее слово — раскроит он мне черепушку! Не боялся я, нет — так-то я его бы осилил. Дошло до меня: на его стороне правота: семью он свою обороняет. Ну и скуксился — покривился, лампадку еще принял и домой, по-тихому. А через неделю — все, шабаш, смотался отсюда!.. Выбежал вот сейчас, порыскал, да ни к чему! Кому нужен, разве кто почувствует — встретит?..

Лазарев безнадежно махнул рукой, вышел с папиросой в коридор; вслед за ним вышел и я, — оба курящие, мы договорились, что в купе курить не будем.

4. ЭЛЕГИЯ

Ехали мы из Пригорска вдвоем в купе — оба немолодые и оба заядлые чаевники; осенние ночи долгие, Михаил Петрович был переполнен впечатлениями свидания с родным городом, в результате чего и появилась эта запись, его рассказ, лишь самую малость тронутая кое-где, для связки, домысленными деталями. Меня помимо всего прочего рассказ Михаила Петровича заинтересовал какой-то удивительной чистотой и простотой чувств — теми первородными человеческими качествами, которые не всякий сберегает до преклонных лет своих.

Михаил Петрович не допускал даже мысли, что поездку могут не разрешить, и заместитель директора, должно быть, сразу это почувствовал. Обычно несговорчивый насчет каких-либо замен («Вот они где, эти замены!» — сердито хлопал он себя в таких случаях по бритому затылку), заместитель директора только мельком взглянул на расписание спектаклей, обреченно вздохнул. Ну конечно, в среду народный должен петь князя Игоря!

— Не смею удерживать. — Маленькие, насмешливые глазки старого, умного циника глянули вдруг на Михаила Петровича непривычно мягко и рассеянно. — Все мы такие. Москвичи до мозга костей, а колупни поглубже, и окажется, что каждый-то пуповиной с какой-нибудь Астраханью либо Кинешмой связан… Все меняется: взгляды, моды, президенты, а пуповинка эта — нет, не рвется! Вот так, сударь мой…

— Спасибо, голубчик, спасибо, — с облегчением сказал Михаил Петрович.

Загодя припасенные доводы, вплоть до собственных вариантов этой злополучной замены, наконец, перенесение вопроса в более высокие инстанции, — все это оказалась ненужным; старая перечница — одногодок Михаила Петровича, — он ухватил самую суть. И еще мелькнула мысль о том, что бритоголовый колючий человек этот, с которым он, Михаил Петрович, двадцать лет подряд изо дня в день обменивается на бегу привычными, ничего не значащими словечками — «доброе утро, сударь мой», «здравствуйте, голубчик, здравствуйте», — давно симпатичен ему, что надо бы когда-нибудь сойтись и потолковать накоротке. Впрочем, мысль эта мелькнула и тут же забылась, как мелькают и забываются в житейской спешке и суматохе многие наши хорошие мысли и добрые намерения.

А день в самом деле выдался на редкость суматошным. Кроме беготни с заказом билета и получением командировки нужно было уладить кое-какие долги на радио и телевидении (записаться на пленку в первом случае и отложить репетицию — во втором), позвонить в двадцать мест, не меньше, наконец, просто-напросто собраться в дорогу. Во всяком случае, когда в десятом часу вечера, не чуя под собой ног, Михаил Петрович плюхнулся на диван в пустом купе, ему казалось, что он уже не в состоянии пошевелиться, что прямо вот сейчас, сидя, уснет.

Мягко качнувшись, поплыл освещенный людный перрон, промелькнула эстакада Сортировочной, прошел, отбирая билеты, подтянутый молодой проводник, а Михаил Петрович все так же, не меняя позы, устало и пристально смотрел в окно, за которым веселой чехардой, то пропадая за черными деревьями, то снова выскакивая, бежали разноцветные огоньки подмосковных дач.