Вечерний свет - [2]

Жест машинальный, когда спохвачусь,

Словно на нем себя, быстром, поймаю,

Чуден, как будто я сам себе снюсь,

Как на земле оказался, не знаю.

Комната, облако, стол и тетрадь,

Радости, горести, окна и двери…

Смысл? Я не знаю, по правде сказать,

Так ли он нужен мне? Я не уверен.

«Эти трое любуются первой ласточкой…»

Эти трое любуются первой ласточкой:

Муж с бородкою, юноша и подросток.

Это лучше, чем воинский быт палаточный,

Даже эпос троянский, такой громоздкий!

Что за чудная ваза краснофигурная!

Где суровость, безжалостность и свирепость?

Солнце чудится, видится даль лазурная.

Вообще это лирика, а не эпос!

И каким же сиянием вся пропитана,

И какую простую несет идею!

И как будто она на меня рассчитана,

Что когда-нибудь я залюбуюсь ею.

«Душа — элизиум теней и хочет быть звездой…»

Душа — элизиум теней и хочет быть звездой,

Но звезды знают ли о ней в ее тоске земной?

Они горят мильоны лет, быть может, потому,

Что о душе и речи нет у спрятанных во тьму.

Но, может быть, во тьме ночной, в сиянье неземном

Звезда б хотела быть душой, омытой летним днем,

И в хладной вечности своей, среди надмирной тьмы,

Раскрыв объятья для теней, быть смертною, как мы.

«Утром тихо, чтобы спящую…»

Утром тихо, чтобы спящую

Мне тебя не разбудить,

Я встаю и дверь скрипящую

Пробую уговорить

Обойтись без скрипа лишнего,

И на цыпочках, как вор,

Может быть, смеша Всевышнего,

Выбираюсь в коридор.

Есть в моем печальном опыте

Знанье горестное. Вот,

Так и есть: в соседней комнате

На столе записка ждет:

«Провела полночи с книжкою,

Не могла никак уснуть.

Постарайся утром мышкою

Быть. Не звякни чем-нибудь».

Спи, не звякну. Все движения

Отработаны, шаги,

Как церковное служение,

Не забыты пустяки,

Всё обдумано и взвешено,

Не должно ничто упасть.

Спи. К любви печаль подмешена,

Страх, а думают, что страсть.

«Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад…»

Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад.

Мы на кухне сидим, а в Чегеме шумит водопад,

Мы на службу идем, а в Чегеме шумит водопад,

Мы гуляем вдвоем, а в Чегеме шумит водопад.

Распиваем вино, а в Чегеме шумит водопад.

Открываем окно, а в Чегеме шумит водопад.

Мы читаем стихи, а в Чегеме шумит водопад.

Мы заходим в архив, а в Чегеме шумит водопад.

Нас, понурых, с колен, а в Чегеме шумит водопад,

Поднимает Шопен, а в Чегеме шумит водопад.

Жизнь с собой не забрать, и чему я особенно рад, —

Буду я умирать, а в Чегеме шумит водопад!

«Мои друзья, их было много…»

Мои друзья, их было много,

Никто из них не верил в Бога,

Как это принято сейчас.

Из Фета, Тютчева и Блока

Их состоял иконостас.

Когда им головы дурили,

«Имейте совесть», — говорили,

Был горек голос их и тих.

На партсобранья не ходили:

Партийных не было средь них.

Их книги резала цензура,

Их пощадила пуля-дура,

А кое-кто через арест

Прошел, посматривали хмуро,

Из дальних возвратившись мест.

Как их цветочки полевые

Умели радовать любые,

Подснежник, лютик, горицвет!

И я, — тянулись молодые

К ним, — был вниманьем их согрет.

Была в них подлинность и скромность.

А слова лишнего «духовность»

Не помню в сдержанных речах.

А смерть, что ж смерть, — была готовность

К ней и молчанье, но не страх.

«Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы…»

Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы,

Колеблясь и клубясь, как будто оживет

И в шестистопные мои заглянет ямбы,

Став тенью дорогой — и сбоку подойдет,

И, голову склонив седую, напугает —

Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым,

Давно умерший друг еще стихи читает

И помнит обо мне, и радуется им.

Под камнем гробовым хранится пепел в урне,

На кладбище давно я не был, но ему

В волокнах голубых с подсветкою лазурной

Удобней подойти в клубящемся дыму

И ободрить меня задумчивым вниманьем,

И обнаружить свой нетленный интерес

К тому, что он любил, — и счастлив пониманьем

Я, и каких еще, скажи, желать чудес?

«Не говори мне о потомках…»

Не говори мне о потомках,

Я плохо вижу их в потёмках,

Насколько ж мне понятней предки!

Смотри: на нас глядит Потёмкин

В саду Таврическом сквозь ветки.

Когда бы мы ему сказали,

Что Крым, как шляпу, потеряли,

И Крым плывет под желтым флагом,

Он отвернулся бы в печали,

Пришел бы в ярость — и заплакал.

Картины, музыку, романы —

Всё это предки сочинили.

Простим им войны и обманы,

Люблю голландские тюльпаны,

Миф о Тезее и Ахилле.

Люблю стихи о незнакомке,

О Саломее и соломке,

Прости, пишу я хаотично.

А что придумают потомки,

Мне почему-то безразлично.

«Поговорить бы тихо сквозь века…»

Поговорить бы тихо сквозь века

С поручиком Тенгинского полка

И лучшее его стихотворенье

Прочесть ему, чтоб он наверняка

Знал, как о нем высоко наше мненье.

А горы бы сверкали в стороне,

А речь в стихах бы шла о странном сне,

Печальном сне, печальней не бывает.

«Шел разговор веселый обо мне» —

На этом месте сердце обмирает.

И кажется, что есть другая жизнь,

И хочется, на строчку опершись,

Ту жизнь мне разглядеть, а он, быть может,

Шепнет: «За эту слишком не держись» —

И руку на плечо мое положит.

«Мой друг, за всех, кто в мире одиноко…»

Мой друг, за всех, кто в мире одиноко

Под бой часов встречает Новый год,

За всех за них, кем так судьба жестоко

Распорядилась сумрачная — вот

За них мне выпить хочется, да будет

Полегче им, внезапно, просто так!

И свысока пусть их никто не судит,