Вечерний день - [23]

Но манеж все-таки касался Платонова. То вдруг проходящий мимо седой режиссер на вид значительно старше самого Палыча громким голосом рассказывает своему спутнику:

И представляешь, эта соплячка, которой я номер делал, заразила меня самым элемен­тарным триппером.

То вдруг мускулистый парень с коротко остриженными волосами объясняет востор­женно слушающему его коллеге:

И ты знаешь, мы сделали номер один в один, как у Запашных.

То вдруг вокруг него, Платонова, начинает делать круги какой-то неприятный тип, как потом выясняется, постановщик новой клоунады, который хочет уговорить старика порабо­тать у него «подсадкой».

И если первое вызывает презрительную улыбку, а второе легкое недоумение, вроде бы типовые проекты к искусству отношения не имеют, то по поводу последнего Палыч уже крепко задумался. Он безумно не любил популярности и начал прикидывать, не пора ли ему менять место работы.

Утреннюю смену Платонов отстоял молодцом, а к началу второй начал скисать. Вроде работа необъемная: как-то он посчитал, что двести раз по три метра туда и обратно, это всего-навсего тысячу двести метров. Но когда это раз перед началом, а второй раз по окон­чании, да еще ровно половину с мокрыми тяжелыми шубами, то это уже два с половиной километра, а по общей нагрузке и все пять. А у него сегодня все это да умножить на два.

В общем, после того как прошел весь народ к началу, Палыч сел на стул, откинул голову на спинку, а ноги положил на второй, как дома, и попытался расслабиться.

А когда он поднял голову, то увидел стоящего прямо перед ним огромного кавказца, с дикими усами и не менее дикими глазами, который в упор рассматривал Владимира Павло­вича. Поймав его взгляд, кавказец ощерился и спросил:

Это ти Плятонов будешь, да?

Глава 16

«Плятонов», как теперь, усмехаясь, звал себя Владимир Павлович, поднял голову и с изумлением обнаружил себя в собственной прихожей, у выходной двери и с ухом, прижа­тым к замочной скважине. А в руках у него - тетрадка, в которую он записывал важнейшие происшествия последних дней.

Он на всякий случай посмотрел в глазок, но ничего не увидел, кроме грязного пола, неприятного зеленого цвета стен и недавно стараниями соседки появившегося на площадке смешного цветка в горшке.

Однако что-то привело его сюда? Или он сошел с ума и теперь живет здесь у двери, как брошенный пес, ожидая возвращения хозяина? Владимир Павлович усилием воли заставил себя вернуться в комнату и сесть в кресло. Вчера, когда он пришел с работы, хотя никто его, кстати, в арке не встречал и не бил, сил, чтобы что-то писать, не осталось. Он просто принял душ, упал на постель и заснул как убитый.

Две смены в гардеробной да плюс разговор с Махмудом (ну, Плющ свое получит) измо­тали его вконец. Кавказец не сказал и не сделал «Плятонову» ничего плохого и даже был по- своему вежлив. Но напряжение от ситуации, в которой тот или иной выход зависел от един­ственного слова, интонации или жеста, было так велико, что когда Махмуд наконец ушел, Владимир Павлович хотел пойти к Тамаре, работавшей в соседней секции, и попросить ее забрать себе и его, Платонова, номера. Однако Тамара тоже была серого цвета от усталости, поэтому пришлось взять себя в руки и доработать до конца.

«Был Махмуд, лучший друг Плюща, - прочитал Владимир Павлович свою запись, - хотел, чтобы я все-таки работал у него экспертом. На мой вопрос, почему он выбрал меня, когда на свете так много желающих все что угодно за деньги подтвердить или опровергнуть, сказал лаконично и непонятно - "Потому". Я начинаю думать, что вниманием к своей пер­соне обязан не.»

Тут запись прерывалась, потому что последовал рывок в коридор - там был слышен шум на площадке. Сделано это было настолько непроизвольно, почти рефлекторно, что самого момента броска Платонов не заметил, как не замечает человек своих действий, при­хлопывая комара, и потом удивленно глядит на пятно крови на руке.

Владимир Павлович вздохнул и начал дописывать фразу:

«.обязан не знаниям и опыту, а попытке познакомиться со мной для каких-то иных своих целей. Не является ли столь настойчивое внимание Махмуда к моей жизни явлением того же порядка, что и смерть старухи, явление сына и избиение? Может быть, от этих диких усов вся возня и идет?»

Он не стал писать про подозрительное поведение киргизки-консьержки (сочетание этих двух слов раньше вызывало у Платонова улыбку, но сегодня ему было не до того) и про человека в мастерской, чтобы не оставлять материальных следов собственной, как ему ино­гда казалось, начинавшейся душевной болезни. При этом он не замечал того, что и послед­няя его запись была вполне из той же категории.

Владимир Павлович с утра маялся бездельем. Плющ не звонил, и ехать по антиквар­ным было почти бессмысленно. Если Виктор не ждал его в машине за углом, то они лиша­лись оперативности, не могли ни позвонить куда-нибудь за справкой или уточнением заказа, ни подъехать куда-то быстро, ни даже быстренько выкупить какую-нибудь вещь.

Платонов понимал, что такая ситуация зависит во многом от его капризов, которые он называл, правда, «привычками». Он не любил мобильные телефоны, не умел водить машину и уже много лет не покупал в магазинах ничего дорогого, но считал, что по возрасту и нео­фициальному рангу в антикварном сообществе имеет право на такие незначительные чуда­чества.