Вечерние прогулки при полной луне - [6]

— Я спать хочу.

Пес опустил голову и поплелся к двери. Па пороге он оглянулся, посмотрел на Ивана Ивановича долгим презрительным взглядом и вышел.

А Иван Иванович и вправду лег и тут же уснул.

И приснился ему странный сон. Надо сказать, что он вообще-то редко видел сны, а может, и видел, да не запоминал, не думал просто о них, они в его жизни никакой роли не играли, не баба, чай. Сны его были всегда невыразительны и коротки, к тому же черно-белые. А сон, приснившийся сейчас, был совсем особенный. Цветной, очень яркий, будто отрывок реальной жизни. Штука в том, что все это действительно происходило с ним когда-то, только очень, очень давно. Снилась ему та далекая пора, когда он был совсем малец, лет четырех, не больше. Мать, толстая, с неприятным, недобрым лицом раскормленной хрюшки, больно отстегала его крапивой по заднице. Вот именно этот момент ему и приснился, когда он, воя от обиды и боли и зажав в кулаке трусы, сорванные матерью, пулей вылетел из дома. Старшая сестра Верка, прыгавшая во дворе через веревочку, закричала:

— Голый, голый! Варюха, смотри-ка — Ванька голый!

Из-за сарая тут же выбежала вторая сестра, Варька, и тоже принялась его дразнить. Он показал им кулак и шмыгнул за кусты, растущие вдоль забора. Задница горела огнем, и он, тихонечко подвывая, хлопал себя по ней, как вдруг глаза его встретились с другими глазами, глядевшими через щель в заборе. Он сразу их узнал, потому что принадлежали они соседской девчонке Лидке и часто останавливались на нем с таким же удивительным, странным, непривычным для него выражением, как сейчас. От этого ее взгляда у него становилось холодно где-то в желудке, и хотелось отчебучить что-нибудь совсем из ряда вон. Например, вмазать ей хорошенько, чтобы она взвыла от боли, или, наоборот, что-нибудь подарить, например, материну брошку. Просто ПК, бросить к Лидкиным ногам и убежать.

Больно? — спросила Лидка шепотом, продолжая глядеть на него через щель, и, не дожидаясь ответа, добавила:

— Лезь сюда!

Он отодвинул доску и оказался на соседском дворе. Противные голоса сестер сразу отдалились куда-то. Лидка, приоткрыв большой рот, смотрела на него с тем же вытягивающим душу выражением — любви, нежности, сочувствия, а потом взяла его за руку и повела к дому, бросив через плечо:

— Не бойся, никого нет.

У крыльца она его оставила, вошла в дом, но скоро вернулась с большим облупленным тазом. Поставив его на землю, она принесла от колодца ведро воды, вылила в таз и сказала:

— Садись!

И тут только до него дошло, зачем все это, он опустился в прохладную воду, и сразу же заднице стало легче, почти совсем хорошо. Лидка бегала рядом, шустрая, как змейки, что-то ласково приговаривала, подливала газ воды, улыбалась, смотреть на нее было приятно. И вдруг, неизвестно почему, все поплыло у него перед глазами, потеряло четкость, как бывает, когда смотришь через стекло, по которому хлещет дождь, и он понял, что плачет.

И проснулся.

Перед глазами стоял большой пустынный Лидкин двор, облупленное крыльцо, раскисший на солнце подсолнух, свесивший тяжелую голову, его собственные загорелые, исцарапанные ноги, торчащие из таза, и сама Лидка, высокая, как ему тогда представлялось, тоже загорелая, с отчетливо выделявшимися светлыми волосинками на темной коже, в линялом сарафане. Он ощутил даже запах — пыли, навоза и цветов, похожих на граммофончики, которые в изобилии росли в те времена по всем дворам. Но отчетливее всего он чувствовал приятную прохладу, идущую от воды, и вкус слез, текущих по щекам.

Он провел ладонью по лицу и с удивлением обнаружил на нем влагу. Одновременно с тем, как гасла в сознании яркая, живая картина далекого летнего дня, в сердце медленно вошла как бы тупая игла, поворочалась там и вышла, не оставив ощущения боли, а лишь точное указание на то, где именно находится сердце.

Он открыл глаза и сел. В комнате плавал предрассветный сумрак, мерно тикали ходики. Да, в хорошую он попал передрягу, ничего не скажешь! Террористы, рэкетиры, мафия, выкуп — не успели оглянуться, как вся эта нечисть повылазила неизвестно откуда. А все потому, что распустили народ. До того распустили, что еще немного — и можно такого дождаться, что и подумать страшно. Распродадут страну по кускам, Европу — немцам, Дальний Восток — японцам, а по краям все эти мелкие нации обкусают ее, как пирог. И что тогда? И ведь полно же людей, которые все понимают правильно, надежных, НАШИХ людей, но все как-то возмущаются по углам, привыкли, понимаешь, чтобы обязательно приказ сверху был. Однако все, больше ждать нельзя, нужно собирать силы, только на нас и надежда, остальным на все наплевать. "Нет, дайте только выбраться отсюда, я вас расшевелю, — думал Иван Иванович, — я вам расскажу, что творится под самым вашим носом".

Он взглянул на ходики — до назначенного времени оставалось всего несколько часов.

7

Заслышав голоса, он выглянул в окно. По тропинке к дому шли трое. Первым припрыгивал вчерашний Вася. Он громко рассказывал что-то, оборачиваясь назад и размахивая одной рукой, в другой нес плотненький такой черный чемодан. Следом за ним вышагивал на /шинных ногах мужчина в солидном пальто и меховой шапке, важно так шествовал, деловито. Третьей семенила вертлявой бабьей походкой женщина, до того закутанная, что невозможно было что-либо разглядеть. Все они вошли в дом, в другую, надо думать, комнату, и Иван Иванович встал у двери, прислушиваясь, однако слов разобрать было невозможно. Шкрябали по полу стулья, громко и мерзко смеялась женщина, что-то низко гудел солидный мужчина, и тут Вася с размаху распахнул дверь, чуть не сшибив Ивана Ивановича с ног.