Вечера в древности - [61]

«Вниз по большой реке не сплавляются, — сказал он и, рыгнув желчью от пряного пива, пальмового вина и последних плошек вина из Буто, добавил: — Есть течения, которые закручиваются в водовороты, и тебя может засосать в дыру». Он собирался добавить, что есть еще и подводные камни, которых не увидишь, когда вода стоит высоко, и, чтобы не напороться на них, надо помнить, где они расположены, а не то они проделают в лодке пробоину, но пьяница с одиноким глазом просиял, глупо посмотрел на него и покачал указательным пальцем. «Сплавляются», — сказал он, как будто в этом слове пребывала вся глубина мудрости.

Дробитель-Костей сдвинул набедренную повязку набок и окатил его мочой с головы до ног. Смех звучал в пивной до тех пор, пока Дробитель-Костей не закончил. Пьяница молча перенес унижение, затем ухмыльнулся, сел и заснул. Дробитель-Костей повернулся. На мгновение он был счастлив. С ломтем хлеба под мышкой, он направился к двери. Никто не сказал ни слова, пока он не оказался у самого выхода, но запах его мочи следовал за ним, сильный, как дух от соломы, на которую только что помочилась лошадь. Когда он выходил, в глубине пивной возник ропот; он все рос и набирался храбрости, подхваченный бедными торговцами, подмастерьями и остальным рабочим людом, пока они не принялись швырять в него недоеденными луковицами и корками хлеба (однако держась поодаль); и он вывалился наружу, удержав величественное равновесие своей изрядно одурманенной головы, в которой все крутилась мысль: а не вернуться ли и не разбить ли одну об другую пару голов? Последними словами, которые он услыхал через дверь, была чья-то отчетливо прозвучавшая угроза: «Твой Хозяин Мененхетет узнает об этом». Потом он очутился один на улице (лишь я следовал за его дыханием), и его легкие судорожно вбирали воздух с таким напряжением, будто он часами сидел на веслах, вдыхая страх и какое-то возбуждение от самого этого страха. Однажды по приказу Мененхетета его выпороли до полусмерти, и пережитые тогда ощущения были самыми незабываемыми в его жизни; и он вновь пришел в себя, и увидел, что находится на улице, и дети свистели при виде его, мужчины и женщины обходили его далеко стороной, и только один молодой парень, такой же большой, как и он, стоял посредине темной и узкой улочки, зажатой стенами в четыре этажа; они медленно сближались — если бы они соприкоснулись, драка была бы неизбежной — и, по мере того как они сходились все ближе, понимание этой опасности делало обоих все более осторожными. Они разошлись, и каждый стыдился того, что соприкосновения не произошло. Чувствуя усталость, Сет сел на землю на маленькой площади у шадуфа, где женщины набирали воду в деревянные ведра, запустил пальцы в свой ломоть хлеба, отломил кусок в три пальца толщиной и принялся жевать.

Мать всегда говорила мне, что мой рот полон маленьких жемчужин, и мне, конечно, никогда не доводилось пробовать такой хлеб.

Он царапал язык, как отруби, и не успел он откусить и трех раз, как у него на зубах хрустнуло цельное зерно величиной с горошину и отломило ему часть зуба или то, что оставалось от корня зуба, причинив ему такую острую боль, что она, точно копьем, пронзила его хмель. Он закричал от внезапных болей во рту, потому что от этой острой боли, подобно кругам на воде, они разошлись вспять, через все годы, когда ломались его зубы от мелкого песка, и камешков, и цельного зерна, и осколков от жернова. Он увидел свою мать, перетиравшую в муку пригоршню пшеницы, которую она рассыпала внутри выдолбленного горбыля, лежавшего у двери дома, в котором он вырос. Может быть, то был именно запах ломтя, который он теперь держал у своего носа, тот же запах прокисшей мочи исходил от этого пористого хлеба, и он перенесся в прошлое, вспомнил работу своего детства, когда он собирал всякое дерьмо, навоз, помет, любые испражнения — и ослов, и цыплят, и коз, и собак, и овец; их застарелая острота вновь ворвалась в его нос, всех этих шариков, лепешек и колбасок. Из всего собранного им мать делала кирпичики, высушивая их на солнце. На этом добре они пекли хлеб, когда не могли найти дров, а дров всегда не хватало. Теперь он ел, сопровождаемый всеми этими запахами; словно его нос уткнулся прямо в задний проход козы, и он вновь завизжал от боли, бьющейся в его только что образовавшемся обломке зуба, визгом столь же успокаивающим, как боль, затихающая в заживающей ране; и он поднялся, улыбаясь или пристально поглядывая (это уж в зависимости от перемен его настроения) на каждую женщину, проходившую по этой маленькой площади, на яйца, которые она несла, и живых цыплят, которых несли на продажу, на девушку с гусем, трепыхавшимся у нее под мышкой, на другую женщину со свертком вытканного ею полотна такой белизны, что, отражаясь в нем, лучи солнца резали ему глаза; и, спотыкаясь, он долго приходил в себя, неловко раскачиваясь на подгибавшихся ногах, шаг за шагом спускаясь по дороге, ведущей к большой рыночной площади; и солнце над его головой было так же жестоко, как спящее рядом тело, дышавшее перегаром. Он двигался с закрытыми глазами, и лучи солнца опаляли покрасневшие и воспаленные края его век. Некоторые говорили, что все Боги могут жить в одном Боге, и этот Бог — Солнце. Если так, то теперь Он был в гневе.