Вечера в древности - [309]

Очевидно, что и в глубине души Мейлер не претендовал на дизайн мира, да и его политические амбиции возникли из его личного знания, что система далека от совершенства и на всех своих уровнях противостоит человеку, отторгая как раз тех, кого в Америке называют «самыми лучшими и талантливыми». Для него это был достойный вызов его неиспробо-ванным в этой области способностям. С другой стороны, в этих желаниях проявилось его неизменное стремления «пережить» новые, сильные ощущения, на этот раз — большой политической игры. Думается, что и все его публичные эксцессы происходили из-за неосознанного в тот момент конфликта между уверенностью, что он при желании мог бы принести на общественном поприще большую пользу, чем те, о ком он писал или кого был вынужден видеть на телевизионном экране, и отсутствием такового желания. Он знал свое предназначение и никогда не скрывал этого. Его влекли высшие способности человека, выводящие его за пределы ординарного, посредственного. Он всегда размышлял о существе писательского труда, творчества, искусства, умения воплотить свой замысел. Прекрасно понимая, что именно здесь начинается «по образу и подобию». И если ты — не сотворец, то — отвязанный зверь. Например, в одном из интервью, данном в связи с египетским романом, он, сказал:«… еще в 60-е я решил, что Господь Бог — самый блестящий романист… художественная литература так важна, потому что, мне думается, именно в ней искусство, философия и приключение наконец сходятся. Для меня мир вымысла прекраснее реальности. Важен сам факт, что человек, уподобляясь Богу, создает мир… Можно назвать двадцать великих писателей… при чтении которых думаешь, что, видимо, и у Бога голова работает в чем-то похоже. А это великий вызов, не правда ли?.. Такова жизнь, мы всегда заполняем заминки в ее течении… Мы живем в мире вымысла, воображая себе действительность, добавляя к своему вымыслу несколько крупиц неприятных фактов». И, если иногда кажется, что Мейлер уподобляет Бога человеку, то внимательное чтение его книг убеждает в том, что его неиссякаемая любовь к жизни и стремление узнать о ней как можно больше, ощутить ее как можно полней живут знанием того, что за видимым и доступным нам миром стоит высшая сила Творца. И в тот мир человек может проникнуть лишь с помощью своего Духа — воли, воображения, памяти или древнего искусства магии.

Магия интересовала Мейлера давно. Это высокое тайное искусство сродни творчеству, но если, по утверждению Платона, поэты познают истину в состоянии безумия, не ведая, что творят, то посвященные используют универсальный принцип подобия, который помогает им обрести сверхъестественные силы, воздействовать на саму природу, общаться с Богами и в такие моменты уподобляться бессмертным. Магия — искусство священнодействия, строгого ритуала, требующего концентрации всех душевных сил. И главное ее орудие — слово. Сами Боги творят посредством слова. Произнося имя, сообщая ему дыхание жизни, творец оживляет, вызывает названное из небытия, облекает дух силой и плотью. Мейлер никогда не верил «всей этой чуши про вдохновение», он всегда ощущал потребность волевого усилия, концентрации, даже необходимости полной изоляции в небольшом замкнутом пространстве. Он сам облекался в образы своего воображения, творил мир и себя самого посредством магии запечатленного на чистом листе знака — слова. Входя в образ, меняя акцент и манеру поведения, по сути, он совершал действие, близкое магическому обряду. Так одна из героинь его египетского романа, надевая самодельную корону и привязывая к подбородку бороду, совершает положенный ритуал и обретает способность говорить голосом умершего фараона и таким образом вызывать богиню Исиду.

Любопытен момент, когда, по свидетельству давнего друга Мейлера, талантливого журналиста Джорджа Плимптона, произошел зримый поворот в его мироощущении — от экзистенциализма к африканской философии, магии, идеям бессмертия, кармы и реинкарнации. Вдвоем они полетели в Заир, писать о бое Али и Формана. Незадолго до боя Мейлер согласился участвовать в утренней пробежке Али, хотя сам давно перестал бегать. Он продержался с ним на равных полторы мили, потом Али и его тренер побежали дальше. По дороге назад Мейлер услышал в зарослях рычание льва и мгновенно вспомнил, как рыбачил в Провинстауне, а рядом проплыл кит, и в голове у него промелькнули имена: Мелвилл-Мейлер… и тут же он представил себе возможный сценарий своей славной смерти — лев, за которым охотился Хемингуэй, ждал все эти годы, пока не явилась достойная замена. Плимптон с удивлением вспоминал, что никогда не видел Мейлера таким спокойным и раскованным, как в Африке, «хотя это была территория Хемингуэя». Однако здесь можно вспомнить о другом: отец писателя родился в Южной Африке, в 70-е стали писать о том, что Мейлер сравнялся славой с Хемингуэем, и к тому же бег на длинные дистанции подобен глубокой медитации, и, возможно, во время этой пробежки произошли какие-то глубинные перемены в обычно напряженно работающем сознании писателя — в него вошла первозданная природа, и он вспомнил о своей принадлежности вечности. В появившейся затем книге «Бой» (1975) Мейлер много размышлял о смерти, и критика с недоумением отметила несвойственную ему умиротворенность. Некоторые язвили, что стареющий автор гонит от себя мысль о том, что его интересная жизнь однажды оборвется, и тешится мечтами о ее возможном продолжении. Однако думается, что эта перемена умонастроения подспудно готовилась давно.