Вечера в древности - [290]

«И все же, — сказал Птахнемхотеп, — Я не могу даже подумать о твоей высокой должности рядом со Мной, поскольку не имею объяснений даже того, как ты использовал летучих мышей».

В голосе Мененхетета прозвучало смирение, когда он сказал: «Эти мыши — грязные создания, неуравновешенные, как обезьяны, беспокойные, как паразиты. Они пронзительно кричат и льнут друг к другу. Но в их отправлениях содержится все то, что они не могут использовать. По этой причине они наделены силой помогать сносить одиночество».

«Я начинаю понимать твою странную привычку, — сказал мой Отец, и в Его голосе прозвучала удивительная симпатия. — Эта мерзкая масса должна придать тебе силы вынести одиночество твоих ста восьмидесяти лет».

Мененхетет преклонил голову перед пониманием Фараона. Но я уловил в своем Отце и другую мудрость, и она не походила на ту, что я чувствовал ранее. Я понял, что в этот момент Он принял тяжкое решение. Мененхетет не станет Его Визирем. Он не желал ежедневно смотреть на сто восемьдесят лет одиночества.

Мой прадед подвинулся на своем сиденье. Не знаю, уловил ли и он произошедшую смену настроения, но Мененхетет лишь мрачно кивнул, когда Птахнемхотеп, будто желая скрыть, куда завели Его мысли, продолжил: «Ты также не рассказал Мне о своих трансах».

«Расскажи Ему», — сказала Хатфертити.

«Да, — сказал наш Фараон, — Я хотел бы больше узнать о твоих трансах».

«Если ты этого не сделаешь, расскажу я», — заявила моя мать. Когда Мененхетет не ответил, слова моей матери поразили нас. «Твое упорство отвратительно, — сказала она, обращаясь к Мененхетету. — Для меня ты был выше всех самых великих Богов. Теперь же я не могу поверить в твое молчание. Я думаю, ты глуп».

«Нет, как может он быть глупым?!» — воскликнул Птахнемхотеп.

«Он глуп. Он не знает, что я на самом деле чувствую в этот момент. Я, у которой всегда было два сердца, одно — чтобы любить мужчину, а другое — чтобы презирать его, сейчас всем сердцем предана одному человеку». То, что она сказала затем, произвело необычайно сильное впечатление, ибо она не проронила ни слова, но позволила нам услышать ее мысли: «Я любила лгать всем своим любовникам, но теперь мне известна добродетель правды».

«Только Фараон может достичь глубин твоих Двух Земель», — ответил ей Мененхетет и поклонился.

«Отчего ты не расскажешь Девятому, как я была использована? Знаешь ли Ты, — сказала она Птахнемхотепу, — что я стала вдохновительницей его магии? Скажи Ему, — обратилась она снова к Ме-ненхетету. — Скажи Ему, как я вошла в твои магические обряды, когда мне было двенадцать лет. Расскажи, как ты совратил меня».

«Ты не была девственницей».

«Да, — согласилась Хатфертити, — не была. Но никто до этого не соблазнял меня подобным образом. Расскажи Ему».

«Я не могу говорить об этом», — сказал Мененхетет.

Я же не мог на него смотреть. Я никогда не видел раненого человека. Я не знал, как держал бы себя воин, когда копье пронзило бы его грудь, но Мененхетет посерел и выглядел обессилевшим. На протяжении этой ночи он столько раз восставал из усталости и обретал новые силы с каждым поворотом своей истории, раскрывавшей нам его знание, однако теперь он выглядел совершенно обескровленным.

«В первый раз, когда Мененхетет пришел ко мне, — сказала Хатфертити, — я не знала, что было использовано. Но он соблазнил меня с помощью напитка, и я стала безучастной. Ему нравилось — и тогда это было его величайшим наслаждением — обладать мной, будто под ним была умершая женщина. Мертвая женщина, насколько я понимаю, приближала его к цели быстрее, чем живая».

«Это было не так», — сказал Мененхетет.

«Да, не так, — сказала Хатфертити. — То был обряд. Когда я подросла, тебе уже не надо было соблазнять меня напитками. Мне стало нравиться то, что мы делали. Ты научил меня сопровождать тебя в твои каверны. — Ее последнее слово было исполнено такой силы, такой ярости, что я не понял, говорит ли она о подземных

храмах или о глубоких ямах, но она была вне себя от гнева. — Вот куда приводили меня его трансы — в самую глубину потока. В зловещие пещеры. Я так и не познана ничего лучшего, чем страх того, что извивается в темноте. — Теперь она повернулась к Птахнемхо-тепу и сказала: — Я не хочу скрывать того, что происходило. В этих трансах я слышала, как мой дед разговаривает с Медовым-Шари-ком, с Усермаатра и Нефертари, и это было хорошо, но, кроме этого, он общался и с восемью Богами слизи. Я была грязью между его пальцев, а он насмехался над моим несчастным замужеством с Неф-хепохемом. Позволь мне рассказать Тебе самое худшее. Мы входили не в каверны, но в гробницы. Я знаю, что такое предаваться любви в страшных пещерах, наполненных призрачными видениями мертвых». Как поразительна была мудрость моей матери! Она знала, что ее слова способны не столько оттолкнуть от нее нашего Фараона, сколько привязать Его.

«Я больше не потерплю ни минуты этого разговора, — сказал Мененхетет, — мои надежды угасли». Он встал и, не поклонившись, ушел, но мы еще услышали звук его неуверенных шагов, шагов старика, спускающегося по лестнице в предрассветной темноте крытого внутреннего дворика. То был последний раз, когда я видел среди нас моего прадеда.