Вечера в древности - [275]

Достаточно скоро великан-колесничий показал Пепти язык и пошел от него прочь. Притворяясь очень пьяным, он врезался в толпу, едва удержавшись на ногах, чтобы не свалиться на высоких гостей, и даже в духе этого вольного представления, к ужасу многих, имел наглость петлять и бродить рядом с помостом Самого Фараона. Однако, едва удержавшись, чтобы зайти так далеко и прикоснуться к шестам, поддерживавшим балдахин, он вместо этого доковылял до стола высших сановников и чуть не опрокинул его на них. Затем он с шумом добрался до Визиря и там стал издавать очень правдоподобные звуки бедственного состояния желудка. Настолько отчетливы были рулады его внутренностей, что

Визирь не мог усидеть на месте и в страхе отвернулся, опасаясь быть облеванным. Тут даже я впервые рассмеялся и уже не мог остановиться, будто смеялся в последний раз. Затем колесничий пал ниц перед слугой-сирийцем и принялся целовать его ступни и ласкать его щиколотки, покуда не взглянул вверх и не увидел, что это простой разносчик, тогда он плюнул на землю, вскочил на ноги, побежал было прочь и снова упал. Пепти не отставал от него со своими огромными письменными принадлежностями, все время пытаясь писать и не прекращая ругать его. „Вот, — говорил он, — наставления для тебя. Не забывай их. Учись петь под флейту, читать молитвы под дудку, подстрой свой голос под лиру и хорошенько играй на арфе", — но тут пьяница упал посреди пляшущих обнаженных девушек, которые принялись его обнимать, сели рядом с его неподвижным телом, играли с его волосами, а когда он притворился бездыханным, принялись лить на него масло, покуда он совершенно не вымок, а потом облепили его тело венками из сухих листьев. Почти все присутствовавшие заходились от жадного удовольствия, будто каждым спазмом своего смеха они все прочнее усаживали Фараона на Троне Его Торжества и приближали конец этих дней неопределенности, тогда как я, глубоко погрузившись во мрак души Маатхорнефруры, уже не мог смеяться, а потому размышлял о природе веселья. Я спрашивал себя: не смеемся ли мы оттого, что узрели лицо Бога, которого никогда ранее не видели, и потому немедленно отвели глаза в сторону? Человек смеется, не желая больше ничего видеть. Тогда ничто не смущает покой Богов. Разумеется, я не мог смеяться.

Как я сказал, мы с Маатхорнефрурой оказались в одиночестве. Колесничий, растирая на себе масло, попытался подняться, поскользнулся в луже вокруг него, наконец встал, покачнулся, вызвав визг у женщин, которые испугались того, что его скользкое тело может задеть их, и наконец рухнул на Пепти, круша его доску с красками и палку для письма. Все это время тростниковые трубы, барабаны, тамбурины и цитры играли очень быстро, будто музыканты гнались за злыми духами. Затем Пепти и колесничий убежали под громкие рукоплескания, а масло было вытерто с пола. Наступила тишина. Усермаатра поднял Свою Плетку, и она просвистела в воздухе.

Теперь два быка с громким стуком втащили салазки. На них лежала мумия. Раздались крики.

„Настоящая?" — спросила меня Маатхорнефрура.

„Подделка", — ответил я, и мумию увезли, подошли два уборщика и убрали то, что оставили быки. Вновь наступила тишина. Развлечение закончилось. Однако обряды должны были продолжаться.

Вперед вышел Визирь. От волнения у нескольких сановников даже вырвались стоны. Я не помню имени того Визиря, их у Усер-маатра было много. Однажды я слышал, как он сказал: „Фараон, который живет долго — сила Двух Земель, а хороший Визирь способен лишь целовать Его стопы. Есть много хороших Визирей".

Этот, как и большинство Его Визирей, был стар, и той ночью он был пьян от счастья, что его избрали одним из восьми Распорядителей. Он изрек очень много слов, хотя было бы довольно и нескольких, и говорил об Усермаатра как о восходящем солнце, прогоняющем из Египта всю тьму. „Когда Ты отдыхаешь в Своем Дворце, — говорил он, — к Тебе стекаются слова из всех земель, ибо у Тебя множество ушей и сила Твоего слуха велика. Глаза Твои яснее звезд, и видишь Ты дальше солнца. — Здесь он остановился и подумал о том, что сказал, а затем добавил: — Я говорю всем собравшимся здесь, что ухо Единственного настолько чутко, что мне достаточно произнести всего одно слово в отдаленном месте, как Он уже слышит его и призывает меня пред Свое лицо. Я ничего не могу скрыть от Того, Кто видит оком Сокрытого. Я даже не смею думать о Его достоинствах из страха, что не смогу все их назвать, ибо Он знает также и мои мысли".

„Это невыносимо, — прошептала Маатхорнефрура. — Я должна уйти".

„Ты не можешь этого сделать", — сказал я. „Мне нехорошо".

Хекет, сидевшая рядом, попыталась успокоить Ее. „Тебе не стоит уходить, — сказала Хекет. — В конце Он изберет Тебя".

„Мое дитя нуждается во Мне", — сказала Маатхорнефрура.

Я мог чувствовать Ее страх. Он навалился на меня, подобно восьми Богам слизи, и все, что Она видела Своим мысленным взором, пребывало также и в моих мыслях. Я знал, что Принц Пехти-ра заходится в крике. „Я должна идти к нему", — сказала Маатхорнефрура. Но Хекет боялась гнева Усермаатра больше, чем страхов Маатхорнефруры, и она принялась Ее успокаивать, говоря: „Я сделаю так, что он перестанет плакать". При этом она устремила свой взгляд через весь Двор Великих туда, где в дальнем углу я смог рассмотреть в кругу ее семьи Медовый-Шарик — Нефертари исполнила Свое обещание наполовину: Медовый-Шарик была здесь, но вовсе не с Ней, — и в этот миг я понял, что Хекет вложила в свой взгляд, направленный в глаза Медового-Шарика, немалую силу. В то же мгновение я ощутил, что Маатхорнефрура, сидевшая рядом со мной, почувствовала себя лучше и сказала: „Он больше не плачет". Я снова увидел в Ее мыслях лицо Пехтира, но не захотел смотреть дольше из страха, что Его черные волосы вспыхнут под моим взглядом. Визирь говорил и говорил. Тут Медовый-Шарик взглянула на меня, и в ее глазах была любовь, подобная той, которую я увидел во взгляде Усермаатра, когда Он награждал меня, но ее любви я верил больше, и, словно она задала мне вопрос, хотя я и не знал, о чем он, я утвердительно кивнул, и нежность, которую я ощутил от различимого бледного присутствия самой смерти, вновь вернулась ко мне.