Вечера - [3]

А уже расцвела и желтеет сережками верба, набухают, лопаются почки берез и тополей. Не побываешь несколько дней в роще, придешь, глядь — и роща вся, и пойма речки Ушайки в легком зеленом дыму. Неделю, другую стоят пасмурные, серые, томительные дни, а потом прилетит из-за Томи, из-за сумрачных кедрачей ветер, очищая небо, разорвет, угонит за окраину города белесую пелену, принесет небольшую, не застящую солнца тучку — и ударит внезапно, с многоколенными громовыми перекатами, косой, сверкающий, сильный дождь, первый весенний дождь; земля запарит, установится теплынь, и пойдет с этого дня все стремительно в рост. Пробилась, проросла, зеленеет всюду трава, на четверть поднялась крапива, медуница встречается на пути, куриная слепота желтеет в сырых низких местах…

А в середине мая, чуть раньше, чуть позже, расцветает в Михайловской роще черемуха. Черемухи в городе много, растет она в палисадниках, просто во дворах или под окнами, считается вроде бы собственностью, и цветущую ее никто не трогает. В Михайловской роще черемуха страдает больше других деревьев. В роще она ничья, и обламывает ее всякий, кто заходит сюда. Смотришь, показываются под вечер из рощи пары, в руках букеты черемуховых веточек. Иногда мне удавалось захватить куст нетронутым, и тогда я подолгу сидел возле него или прогуливался рядом, любуясь. Придешь на второй день — куст обезображен. Ветки обломаны не только внизу: влезают на дерево, обламывают верхние, а если лезть неохота, начинают пригибать ствол, подтягивая за ветки, переломят ствол, обломают вершину и уйдут, унося цветущие веточки, чтобы, подержав на столе в банке с водой день-два, выбросить на помойку и забыть до новой весны…

После майских высоких гроз, после теплых, коротких, стремительных дождей бушуют, цветут, вызревают в роще травы. Первые июньские дни; трава молодая, стебли сочные, гибкие, сильные, трава волнуется под ветром, ветер пока не в силах положить ее, трава не примята, не прикатана отдыхающими. И это потому лишь, что земля еще не подсохла как следует, не прогрелась даже на буграх, а вот скоро лето разгорится по-настоящему, пойдут жаркие безоблачные дни, тогда… Тогда нет никакой охоты бывать в роще. Не только по субботам-воскресеньям, но и в будние дни парами, группами, семьями с ближайших улиц, что за проезжей дорогой, из-за Ушайки сюда приходят люди. Расстилают под деревьями кто что захватил, раздеваются, раскрывают сумки и начинают есть, как будто нельзя было перед этим поесть дома. Едят и два, и три раза, в зависимости от того, отдыхают целый день или несколько часов. Спят, загорают, рвут по полянам цветы, опять спят, а под вечер собираются домой. Иные завернут остатки еды, банки, бутылки в газету и сунут сверток в траву под куст, иные оставляют все, как было, — в следующий раз они расположатся на другом месте. Если день субботний, да хоть и не субботний, тот, кто живет в своем доме и имеет баню, наломает березовых веток на пару веников, один на сегодня, другой — про запас. Старые березы — на веники идут ветки только старых берез — понизу сплошь обломаны любителями париться…

Летом в Михайловскую рощу приходят выпивать. Забредают компании с бутылками, с гитарой, согнав ножами бересту, разложат костер, рассядутся, подопьют, начнут бренчать, вопить под гитару, а потом станут швырять пустые бутылки в цель, в стволы деревьев — кто попадет. После них остаются черные кострища, пораненные ножами и бутылками деревья, осколки стекла. Взрослые бутылки о деревья не бьют, они их бросают в траве тут же, где выпивали. Бутылки потом, хотя и не все, подберут, есть такие люди, которые подбирают бутылки, а консервные банки так и остаются в роще, ржавые жестяные банки с отогнутой рваной крышкой, наполненные дождевой водой. Признаться, мне больше по душе, когда лето в городе ненастное — с туманами, низкими, рыхлыми, по всему небу, тучами, они не несут дождя, но и не пропускают солнца. А то и дождь потянет — тоже хорошо…

В сухое жаркое лето я редко бывал в роще. Куда ни повернешься — всюду лежат. Лежат днем, лежат вечером, но уже другие. Велосипедисты, из заводской, видно, секции, тренировки здесь проводят, трассы проложили наперехлест.

А на берегах Ушайки галдеж — там загорают. В воду никто не решается лезть. Чтобы выкупаться в чистой воде, надобно подыматься в верховье речки, выбираться за город, это далеко, не с руки, да и речка там мелкая совсем, она и тут-то, при впадении в Томь, не шибко глубока — по пояс, по плечи в иных местах, а то и до колен.

Придешь в конце лета или в сентябре уже, в первых днях, — вид у рощи больной, измученный. Там, где отдыхали и загорали, трава прикатана, будто катались по ней конские табуны, где проходили тренировки — трава выбита дотла. Обломаны нижние ветки берез — на веники, сломлены молодые деревца — просто так, черемуховые кусты не смогли оправиться за лето, хотя и пустили новые побеги, малиннички на полянах, где когда-то стояли избы, вытолчены, примяты кусты смородины. Мне думалось тогда, что вот если взять скребок, уж не знаю каких размеров, и проскрести-продрать рощу, каждую четверть земли ее, то сколько наберется окурков, пустых папиросных и сигаретных пачек, стеклянных и жестяных банок, скомканных газет, бутылок, костей; что-то до следующего лета сгниет, что может гнить, а если не может — останется, летом к этому добавят еще…