Вечер в Муристане - [2]

— Учту.

«Учту» подразумевало её согласие на эту халтуру.

По поводу ее имени у них вырос целый фольклор. Домик с садом, где она жила, назывался «Таиландом», набор блюд, которые любила готовить для Лазарского, — «тайской кухней». Во дворе (тайском королевском) обитал кот (сиамский, естественно) носивший имя Таёза. То есть носить–то он это имя носил, но откликался на него редко.

Рома Лазарский, сын того самого Лазарского, кинорежиссера, оказался в сибирском городе, куда невозможно приехать по своей воле, а можно только в нем оказаться. Что натворил Рома в Москве в андроповском году — сбил ли пешехода, попался ли на валюте, или же в рабочее время был застигнут дисциплинарным патрулем за преступным бездельем, никто не знал. Ясно было лишь, что папа его выручил из крупной передряги и услал от греха подальше.

Тая и сама оказалась здесь не так давно. На священной церемонии распределения после училища она, самая талантливая на курсе, могла бы остаться в городе. Но, как хорошая комсомолка из плохого фильма, попросилась в Сибирь. Очень хотелось вырваться из плена двухкомнатной квартирки, набитой хламом и предрассудками. Мать не позволяла ничего выбрасывать, ни съедобного, ни несъедобного. Съедобное запасалось наголодавшейся в войну матерью в непостижимых количествах. Кладовка ломилась от банок. В кухне во всех углах были насыпаны для просушки сухари. Тая как–то попросила у соседа фотоаппарат со вспышкой, и запечатлела ночное пиршество тараканов на очередном подносе с недоеденным хлебом. Мама после просмотра фотографий разоралась, но стала сушить сухари в духовке, и упаковывать в полиэтилен. Кроме банок и сухарей, хватало и прочей дряни. Дом был забит флаконами из–под духов «Красная Москва», вереницами слоников и утят, свернутыми в трубочку наволочками, для которых не хватило подушек, и подушками, на одной из которых красовался почему–то вышитый Ленин. Чтобы наблюдать Везувий, не надо было ездить в Италию: сядь на диван, подоткни под попу Ленина, и любуйся извержениями мамашиной лавы. Предрассудков — русских, еврейских, советских, было не меньше, чем флаконов и подушек. Мать вбивала Тае в голову, что волосы у девушки должны быть непременно длинными и обязательно убранными в косу. Что юбку нельзя надевать и снимать через ноги. Что после захода солнца опасно выбрасывать мусор. Что нельзя сидеть в доме на низком (например, на том же «Ленине», брошенном прямо на пол). Что нельзя ходить босиком или в носках, а только в тапочках.

Папа, тихий, неразговорчивый, больше всего на свете ценил уединение. Любил слушать, но не разговаривать. Дочери побаивался, потому что ее нужно было воспитывать, что–то ей втолковывать, а он не знал, что именно. У кого–то он вычитал, что чем разговаривать с дураком, лучше почитать умную книгу. И подсовывал дочке книги, а та вытягивала его на вечерние прогулки, подальше от крикливой матери, чтобы их обсудить. Обсуждение же сводилось к тому, что она пересказывала отцу сюжеты и коллизии, представляла в лицах, иногда изображая даже походку персонажей. Папа первым и сказал ей во время одной из таких прогулок, что у нее талант к лицедейству. Он, молчун и бояка, потом и отстоял на семейном совете право дочери учиться на актрису.

После вожделенного распределения черт–те куда, мать отругала дочку за идиотизм, и поехала с ней в Младосибирск на целое лето. Купила ребенку дом в частном секторе, отремонтировала, обустроила хозяйство, познакомилась с соседями, наварила варенья, насушила сухарей, завела котенка Таёзу, чтобы у девчонки была хоть какая–то ответственность.

А потом они ушли, папа через год после мамы. Впоследствии, когда газеты обуяла glasnost, писали о вредных канцеронгенных выбросах химического комбината, расположенного в нескольких километрах от их дома.

Рома, чьим московским провинностям подошел срок давности, благодаря папашиному дистанционному вмешательству, получил назначение на должность главного режиссера. Он чувствовал, что не за горами и возвращение в Москву. Его ждали творческие свершения и крупные гонорары. Таю он решил бросить, но при этом передать ей школьное совместительство на прокорм, всё–таки шестьдесят рублей в месяц.

«Жигули» остановились у зелёных ворот «Таиланда». Таёза, по своему обыкновению, спрыгнул с черёмуховой ветви на тёплый капот. Тая привычным жестом сгребла его в охапку и, по–матерински отчитывая, понесла в дом кормить. Он так же привычно лягался лапами, — отбивался от рук в прямом и переносном смысле.

Пороховая Бочка

Катерина Порохова, Миша Фрид и Борис Левитин дружили втроем с седьмого класса. Центробежные силы детского коллектива выбросили их за пределы круга популярности. Неприязнь соучеников Мишка с Борей даже не пытались списать на «пятый пункт». Ведь Сема Белкин тоже еврей, и даже обладает типичной внешностью, но он всегда окружён сверстниками, хвалим взрослыми и является бессменным председателем различных советов.

Не то были Миша с Борей. С первого класса они обитали на обочине класса, никем из «центровых» не любимые и не ценимые. Изредка предпринимаемые попытки «влиться» были тщетны. Дашь списать — спишут неправильно, да ещё подстерегут после школы и побьют за то, что у тебя пять, а у них — четыре. Нарисуешь стенгазету — придёт тот же Белкин, свернёт в трубочку, унесёт на цензуру к завучу, и там же пожнёт лавры — молодец, быстро, наглядно, аккуратно и идейно выдержанно.