Вдова села - [8]

Я никак не могла понять, что вызывало эту боль, и поэтому обижалась на людей: почему страдаю я, а не они? Во мне стало развиваться высокомерие: наверное, я не такая, как все, поэтому и страдаю. И в один прекрасный день я все забросила: игру на скрипке, стихи, лепку. Замкнулась в себе, стала избегать людей, дичиться, все время молчала и страдала от одиночества; я ненавидела людей, которых сама же отталкивала или не давала к себе приблизиться. Я переросла своих подруг по детским играм, средняя школа еще больше отдалила нас друг от друга, в школе же я не приобрела новых друзей, потому что стену, которая окружала мое одиночество, можно было пробить только извне, но ни у кого из моих одноклассниц такого желания не появилось. Возможно, их насторожило, что я была крестьянкой, к тому же замкнутой и дикой, очевидно, их отталкивали мои высокомерие и насмешливость. Этим я очень походила на моего старшего брата.

Учили нас монахини, мы должны были называть их «дорогими сестрами», никого из них я не любила. Вероятно, среди них и не было ни одной, способной возбудить любовь или ненависть. Никого из них я уже не помню, кроме сестры Басилидес, долговязой рябой преподавательницы немецкого языка. У нее я тоже получала одни пятерки, но и она все равно не обладала той неуловимой способностью, с помощью которой между учительницей и ученицей возникает человеческая близость, даже если они встречаются только на уроках и не обмениваются ни единым словом, не относящимся к учебе. Помню один эпизод, вероятно, это было в 1943 году, еще во время войны, мы вынуждены были находиться в стенах школы с утра до позднего вечера, потому что ходили только два поезда: утренний в пять утра и вечерний в девять вечера. Дело было в конце весны или в самом начале лета, персики уже созрели. Другие ребята отправились бродить по городу, а я сидела в классе и предавалась фантазиям. В класс вошла сестра Басилидес, наверное, просто шла мимо и заглянула, говорила она резко, отрывисто.

— Слава Иисусу Христу, — приветствовала я учительницу.

— Во веки веков, садись. Ты одна?

— Да.

— Что делаешь?

— Готовлю домашнее задание.

— Любишь персики?

— Да, очень.

— Держи… — И она положила на мою парту два огромных перезрелых персика. Они, наверное, упали с дерева в саду интерната, потому что самовольно монахини не могли срывать фрукты. Сестра Басилидес положила передо мной персики и села за первую парту напротив меня, как и на уроках, поставила свои остроносые туфли на перекладинку для ног. Она тоже ела персик.

Я не любила персики. И если ела их, то только тогда, когда они были зелеными и недоспелыми. Эти же были желтые, мягкие.

Так мы ели персики, потом учительница бросила взгляд на окно.

— Отличная погодка.

— Да.

Мне хотелось поговорить с ней, поговорить по душам о чем-нибудь теплом, человеческом, о ней или обо мне, все равно о чем, только не о спряжениях вспомогательных глаголов. Она, наверное, неплохой человек, вот ведь нашла на земле персики, и ей захотелось кого-нибудь угостить. Мы ели персики и глядели в окно: погода действительно была чудесной.

— Когда уходит твой поезд?

— В девять вечера.

— Ну что ж, занимайся. Бог в помощь.

И она ушла, второй персик мне было есть уже необязательно, но я его все-таки съела.

В нашей семье, как вообще в крестьянских семьях, было не принято открыто проявлять свои чувства. Неважно, что это было — застенчивость или высокомерие, возможно, просто добрый старый обычай, который воспитывал самодисциплину и сдержанность. «Надо быть сдержанным и гордым» — формула крестьянской философии, которая импонирует мне и по сей день. Может быть, потому, что я сама никогда не умела жить в соответствии с ней. В словах и жестах матери не было той мягкости, граничащей со слабостью, которая свойственна некоторым матерям. Совершенно невозможно представить, чтобы мать погладила по голове или поцеловала меня или кого-нибудь еще из своих отпрысков, за исключением, правда, самого младшего, и то пока тому не исполнилось четыре года, после чего подобный поступок выглядел бы чем-то непристойным, даже позорным.

Я знала об этих неписаных правилах, уважала их и не пыталась ничего изменить, но очень страдала. Чувства переполняли меня, а узкие рамки закона не позволяли проявить их. Поэтому я и писала стихи, играла на скрипке, проглатывала книгу за книгой, чтобы разрушить стену отчужденности, отделявшую меня от окружающего мира, и открыть людям свое сердце. Но все это так и не помогало мне, не давало ничего взамен. Я нуждалась в человеке, в живой душе, которая бы точно так же мучилась, как я. Мой мир сужался, круг моих интересов замкнулся на матери, самом достойном объекте моей любви, от которой я могла получить то, в чем так нуждалась. Если бы меня вдруг попросили объяснить, в чем же я нуждаюсь, я, вероятно, не сумела бы это объяснить. Собственно говоря, и по сей день не могу. Я обладала совершенно уникальной способностью к страданию. Правда, от страдания я не получала ни капли наслаждения, но упрямо и безуспешно стремилась к счастью, находя утешение лишь в собственном воображении. Мне кажется, я была вправе надеяться, что мать освободит меня от этих страданий.