Вдова села - [7]

— А ну-ка, дети, быстро спать!

Для нас это была самая горькая минута. Из мира грез нас возвращали к реальности, причем резким рывком, без всякой подготовки, это было даже тяжелее, скажем, чем рано утром подниматься с постели. Спать нам еще не хотелось, лично я бывала возбуждена, после целого дня уныния и тупого безделья я оживала, читая книгу, как будто впечатление от прочитанного непосредственно влияло на мою нервную систему, минуя органы чувств. И вот в таком состоянии надо было ложиться в постель, ворочаться без сна, бесполезно напрягать воображение во тьме, а не нестись на крыльях фантазии вслед за героями книг, да, это было тяжелее, чем вставать на рассвете.

— Ну еще немножко… И вы тоже почитайте… Давайте я вслух почитаю… Пока вы будете постели стелить…

Но мать была непреклонна. Если уж она переставала работать, всем следовало ложиться спать. Нас было девять вместе с отцом, мать — одна, и все же мы подчинялись ей, как, впрочем, и во всем остальном. Нас было девять, и на нашей стороне разум, логика, справедливость — разве они ничего не значили? У нее не было никаких аргументов, правда, с точки зрения семейного бюджета она могла рассчитывать на несколько лишних пенгё, сэкономленных на электроэнергии, но она даже об этом не считала нужным упоминать. Просто говорила: «Ложимся спать», и мы отправлялись в постель.

Я энергичнее других пыталась протестовать против этой тирании. Вначале я очень удивлялась тому, что отец беспрекословно подчинялся матери, хотя ее слова далеко не во всем были для него законом, по наивности я даже пыталась его уговаривать, чтобы он не разрешал ей гасить свет, но никаких результатов это, конечно, не дало. Потом я поняла: они покоряются какой-то тайной силе, которой обладала мать, и действие этой силы было узаконено раз и навсегда. И мне стало ясно: если я хочу бороться с ней, то должна это делать в одиночку, потому что из всех домочадцев была единственным человеком, на которого эта тайная сила почему-то не оказывала никакого действия. Конечно, толком я ничего не добилась, но смириться тоже не могла, и даже спустя много лет я не могла забыть эти проявления жестокости и несправедливости, я испытывала такую же острую боль, как в детстве. Когда в возрасте двадцати лет я ушла из дома, для меня символом свободы стала возможность по вечерам выключать свет тогда, когда я этого хотела. А то могла читать и до самого утра.

Отвращение к необходимости ложиться спать особенно усилилось, когда под влиянием Петефи я стала писать стихи. Первые свои стихи я написала на чердаке, под самой черепичной крышей, буквально плавившейся под лучами солнца; это было единственное место в доме, где мне никто не мешал, даже если звали, я не откликалась, и все думали, что меня нет дома. Чердак был сначала моей детской, а потом — кабинетом, здесь я написала свои первые стихи, когда мне было девять лет, не имея ни малейшего представления о том, как это делается. Рифмы я подбирала, но в конечном итоге стихотворение все равно не получалось. Часами я ломала голову над тем, в чем же дело? Кроме рифмы, надо было еще что-то привести в соответствие, но что? Я подсчитала количество букв в строках, поняла — не то. Потом меня осенило: надо согласовывать количество слогов в строке. С этого момента я просто начала «штамповать» стихи, хотя вообще-то слово «штамповать» слишком невыразительно для определения этого безудержного, бесконечного потока. Все вокруг стало темой для моих стихов, в день я писала пять — десять стихотворений, и продолжалось это в течение многих лет, писала без разбора обо всем, в том числе и о том, о чем понятия не имела, например о любви. Однако вскоре я почувствовала, что одних стихов мне мало, теперь я знаю: я не могла выразить себя с их помощью, поэтому инстинктивно искала нечто другое. У одного из наших родственников я выпросила никому не нужную скрипку, вытерла пыль, настроила и стала на ней играть. У нашего отца иногда батрачил цыган по имени Нанди, который слыл первой скрипкой лучшего из трех деревенских оркестров, он научил меня некоторым приемам игры на скрипке, объяснил, какая струна как называется, показал, как надо держать инструмент, как перебирать пальцами. Я взяла у него несколько уроков, но вскоре перестала к нему ходить, потому что жил Нанди очень далеко, а я почувствовала, что справлюсь уже и одна. Я уже научилась играть настолько, насколько это мне было необходимо. Я не собиралась стать музыкантом, у меня даже мысли об этом не было, к тому же быстро поняла: руки для этого инструмента у меня уже слишком загрубели, а каждодневная работа в поле только усугубляла это. Для меня было важно другое: почувствовав потребность, я могла играть на скрипке часами, импровизировать, исполнять народные песни. У домочадцев моя игра имела такой же шумный успех, как и мои стихи, но сама я была не удовлетворена, мне было мало и того и другого. И я начала лепить статуэтки из глины, вылепила Солдата и Мать с младенцем, строила фантастические замки и крепости из глиняных кирпичиков на крыше нашего подпола, изрисовала карандашами и красками огромное количество альбомов и все равно не находила успокоения. Тревога и боль переполняли меня.