Вдова горца - [25]

Священник тотчас понял, что Элспет отступила от католической веры, не приобретя взамен никакой другой, и что в ней все еще жива смутная мысль о том, что при помощи исповеди, раздачи милостыни и долгого покаяния с духовенством можно сговориться; он понял, что она верит в огромную власть священников, в ее представлении способную даже, если только умилостивить ее носителей, спасти жизнь ее сына. Сочувствуя страданиям Элспет, снисходя к ее невежеству и заблуждениям, он ответил ей весьма кротко:

— Увы, несчастная! Я молю господа, чтобы мне так же легко было убедить тебя, где именно тебе надлежит искать утешения и где оно тебе уготовано, как легко мне одним-единственным словом уверить тебя в том, что, будь Рим и все его священство еще в зените своего могущества, они не могли бы ни за щедрые дары, ни за истовое покаяние хоть бы на йоту помочь тебе или утешить тебя в великом твоем горе. Элспет Мак-Тевиш, мне тяжко сообщить весть, которую я тебе несу.

— Я знаю ее без твоих речей, — сказала Элспет. — Мой сын приговорен к смерти.

— Элспет, — продолжал священник, — он был приговорен: казнь свершилась.

Несчастная мать возвела очи к небу и издала вопль, столь непохожий на звук человеческого голоса, что орел, паривший над ущельем, откликнулся на него, как откликнулся бы на зов своей подруги.

— Не может этого быть! — вскричала она. — Не может! Не бывает, чтобы человека осудили и казнили в тот же день! Ты меня обманываешь. Люди называют тебя святым — и твое сердце позволяет тебе сказать матери, что она убила единственное свое дитя?

— Бог свидетель, — сказал священник со слезами на глазах, — что, будь это в моей власти, я рад был бы сообщить тебе более утешительную весть. Но та, которую я принес, столь же достоверна, как ужасна. Своими ушами слышал я смертоносный залп, своими глазами видел смерть твоего сына, видел погребение. Язык мой только свидетельствует о том, что уши мои слышали, что глаза мои видели.

Несчастная женщина заломила руки и, подобно сивилле[44], войну и бедствия предрекающей, воздела их к небесам, объятая бессильной, но неуемной яростью: она неумолчно изрыгала самые страшные проклятия.

— Подлый раб, подвластный саксам! — вопила она. — Мерзкий, лицемерный обманщик! Глаза твои покорно взирали на смерть моего светловолосого мальчика — так пусть же изойдут они в глазницах твоих слезами, которые ты непрестанно будешь лить по самым близким и дорогим тебе людям! Уши твои слышали смертоносный грохот — так пусть же они после этого станут глухи ко всем звукам, кроме карканья воронов и шипения змей! Язык твой глаголет мне о его смерти и о моей вине — так пусть же иссохнет он во рту твоем, или нет — пусть лучше, когда ты будешь молиться вместе со своей паствой, дух тьмы завладеет им, и будет он вместо славословий изрекать кощунства, покуда люди, прихожане твои, не разбегутся в ужасе и громы небесные, на твою голову обращенные, не заставят навсегда умолкнуть твой голос, богохульствующий и богом проклятый! Прочь отсюда — и да сопутствует тебе это проклятие! Никогда, никогда уже Элспет не станет расточать столько слов кому-либо из людей!

Она сдержала слово. С этого дня мир стал для нее пустыней, где она пребывала, ничего не видя вокруг себя, ни о чем не думая и не заботясь, целиком погруженная в свою скорбь, безучастная ко всему остальному.

О том, как она жила, или, вернее, прозябала, читатель уже знает все, что в моей власти было сообщить ему. О ее смерти я ничего не могу ему сказать. Есть основания полагать, что она скончалась спустя несколько лет после того, как привлекла внимание дорогого моего друга, миссис Бетьюн Бэлиол. Никогда не довольствуясь, по доброте своей, пролитием сентиментальных слез, когда можно было проявить действенное милосердие, миссис Бэлиол неоднократно пыталась хоть немного скрасить жизнь этой несчастнейшей из женщин. Но ценою больших усилий она добилась лишь того, что несколько улучшила материальное положение Элспет — обстоятельство, которому обычно даже самые обездоленные из людей придают значение. Но Элспет, по-видимому, оно было совершенно безразлично. Все попытки поселить в ее хижине кого-нибудь, кто заботился бы о старухе, терпели неудачу — либо из-за того, что она крайне враждебно относилась ко всему, что могло нарушить ее уединение, либо из-за того, что все те, кого уговаривали поселиться вместе со страшной женщиной под деревом, робели и трусили. Наконец, когда Элспет настолько (по крайней мере, так всем казалось) ослабела, что уже не могла сама повернуться на скамье, заменявшей ей постель, преемник мистера Тайри, движимый человеколюбием, послал двух сиделок ухаживать за отшельницей в последние ее часы, по всем вероятиям уже сочтенные, и не допустить, чтобы она из-за отсутствия ухода или пищи скончалась раньше срока, определенного ей глубокою старостью или смертельным недугом.

Хмурым ноябрьским вечером женщины, которым было дано это скорбное поручение, добрались до жалкой хижины, уже знакомой читателю по нашему описанию. Несчастная лежала, вытянувшись во весь рост, на своем убогом ложе; ее можно было бы принять за мертвую, если бы не сверкавшие мрачным огнем черные глаза, ужасающе вращавшиеся в орбитах и, казалось, с удивлением и негодованием следившие за всеми движениями обеих незнакомок, чье присутствие для умирающей, судя по всему, было столь же нежданно, сколь и тягостно. Ее взгляд испугал вошедших, но сознание, что их двое, успокоило их; они разожгли огонь в очаге, засветили свечу, сготовили ужин и сделали еще кое-какие приготовления, чтобы выполнить возложенные на них обязанности.