Вдоль по лезвию слов - [25]

Данила фотографирует. Наверное, стол, книги, картины. Может, что-то ещё.

Мне на плечо ложится рука. Я резко оборачиваюсь: никого нет. Отпрыгиваю назад, сердце колотится, как паровой молот. Это Майя. Она смеётся.

– Нельзя же так, – говорю я укоризненно.

Она приближается своё лицо к моему так, что мне достаточно чуть податься вперёд, чтобы её поцеловать.

– Можно, – шепчет она и со смехом отстраняется.

Я немного разочарован, но это неважно. Важно то, что вокруг нас.

Я захожу в один из проходов. Довольно длинный коридор с рядами дверей по бокам. Кое-где двери ещё есть, кое-где они валяются на усыпанном бетонным крошевом полу. Свечу фонариком в одну из комнат. Тут кто-то жил. Остов железной кровати, сломанная тумбочка, платяной шкаф с истлевшей одеждой. На тумбочке – снова книга. И ещё книги – на полке. Издания конца девятнадцатого – начала двадцатого века.

Я люблю книги – и Майя тоже. У Ёрла нет на них времени: весь свой досуг он посвящает лошадям. У него три лошади и небольшой участок земли где-то под Москвой. Даник прочёл в жизни три книги – первую, вторую и синюю, но это не мешает ему быть умным и приятным собеседником. Всё, что он знает, взято из Интернета.

Следующая комната: кровать, стол, томик стихов. Обложки нет. Первая страница покрыта пылью. Аккуратно сдуваю пыль. Просматривается:

«Я конквистадор в панцире железном,

Я весело преследую звезду…»

Николай Степанович, 1905 год.

Странные книги. Странное собрание. Почему они тут? Что это за место? Почему его не исследуют? Что здесь кроется?..

Данила бегает по комнатам и фотографирует. Ёрл находит серебряную ложку и говорит:

– По-моему, тут можно немножко подзаработать. – Его бандана покрыта пылью.

Я выхожу из комнаты, и тут появляется Майя.

– Пойдём, – говорит она.

Мы идём, рука об руку, в одну из дверей, проходим по коридору, минуем большое помещение, потом ещё одно, потом спускаемся по лестнице. Я едва успеваю крутить головой по сторонам. На стенах – всё те же рамы с истлевшими картинами. Обломки мебели. Мусор на полу.

Майя останавливается.

Это склеп. Могильник. В стене – ящики. Не маленькие, не для кремационных урн – а большие ячейки, как в морге, только каменные, тяжёлые.

– Читай, – говорит она.

«Зеров Николай Константинович. 1890–1951». Мне ничего это не говорит.

«Орешин Пётр Васильевич. 1887–1948». Не знаю.

«Корнилов Борис Петрович. 1907–1949». Что-то слышал, но не могу вспомнить.

– Кто все эти люди?

– Читай дальше, – говорит Майя.

Я смотрю на неё. Она отворачивается от фонарика. Неожиданно я понимаю, что на её глазах – слёзы. Настоящие. И обидел её не я. Она плачет из-за того, что прочла на этих надгробиях.

Я продолжаю читать.

«Ауслендер Сергей Абрамович. 1886–1942».

«Мицишвили Николоз Иосифович. 1894–1953».

Сходные даты рождения. Сходные даты смерти. Все они умерли тут, в бункере.

И в этот момент меня бьёт током. По-настоящему – хотя никакого тока тут нет. Я ещё раз читаю надпись на следующем саркофаге. А потом – ещё раз. И ещё. Потому что не могу понять. И поверить.

– Прочитай это вслух, – говорит Майя.

И я читаю.

– Николай Степанович Гумилёв. 1886–1948.

Я могу не знать, кем были похороненные в других могилах. Эти имена мне ничего не говорят. Но я твёрдо знаю, что Гумилёва расстреляли в один из дней с третьего по двадцать четвёртое августа тысяча девятьсот двадцать первого года. Где он похоронен – неизвестно. Может, в Бернгардовке, может, в Лисьем Носу. Но факт его смерти в двадцать первом – неопровержим.

Он до последних минут хранил то самое спокойствие, с которым водил в атаку конных улан или стрелял львов. Он попросил Анну Энгельгардт, свою вторую жену, прислать ему в тюрьму Гомера и Евангелие. Когда ему предлагали бежать из Петербурга, он спрашивал: «Зачем мне куда-то бежать?» Он заявлял о своих монархических воззрениях матросам Балтфлота.

1948 год.

– И ещё вот. – Майя показывает мне ещё одну могилу.

«Бабель Исаак Эммануилович. 1894–1952».

– Они умирали здесь, – говорит Майя.

Я отнимаю двадцать один от сорока восьми. Потом сорок от пятидесяти двух.

Гумилёв провёл тут двадцать семь лет своей жизни. Бабель – двенадцать.

Они жили здесь – все эти казнённые в двадцатых, тридцатых, сороковых писатели и поэты, философы и драматурги, лучшие умы России. Они сидели взаперти, дышали переработанным воздухом и создавали новые произведения, о которых никто не знает.

– А где учёные? – спрашиваю я.

– Наверное, в другом бункере, – говорит Майя.

Глупый вопрос.

Появляется Данила.

– Сними это, – говорю я. – Каждую могилу по отдельности.

– У меня батарея садится… – говорит Данила.

– У тебя есть запасная.

– Ага, – вздыхает он.

Ему уже надоело снимать.

– Это – надо, Данила.

– Это склеп?

– Нет, – говорю я. – Это пантеон.

* * *

Мы выползаем со станции глубокой ночью. Данила заснял всё. Каждую комнату, каждую могилу, чуть ли не каждую книгу. Мы нашли рассыпающиеся в труху рукописи. Бесценные рукописи. Стихи Гумилёва, которые не слышал никто и никогда. Прозу Бабеля и Пильняка. Пьесы, критические заметки, дневники. Очевидно, их снабжали сведениями о внешнем мире – книгами, даже фильмами, судя по ржавому кинопроектору в одной из комнат.