Вдоль горячего асфальта - [37]

На крутом подъеме путешественники покидали седло и подымались, держась за конские хвосты.

Спускались чуть ли не под углом в 45 градусов по канаве, где жидкая грязь скрывала пни и камни. Всадники, перенося центр тяжести, отклонялись к лошадиным крупам, а лошади в поисках более удобного спуска покидали «дьявольскую лестницу». Тогда кричали «конюха назад», и Алеха направлял виновницу беспорядка в грязную канаву.

Такова была дорога, называемая — очень дурная — трактом, а никудышная — вьючной тропой.

Сбегавшие с гор ручьи разлились от непрерывного дождя, и лошади не переходили, а переплывали реку.

Булат — конь проводника, деда Агафонова, — кашлял, но при переправе монументом стоял в горной стремнине, и на Булата несло менее сильных лошадей, которых в случае чего, наклонясь с седла, хватал за узду и выдергивал из струи суровый мужик новгородских пятин — дед Агафонов.

Нервная Пургочка конюха Алехи (дед Агафонов Алеху не страховал) потеряла дно. Ее сбило и понесло. Среди белых гребешков возникали морда и передние копыта Пурги, голова и руки Алехи.

Алеху и Пургочку задержала склонившаяся в рассыпную волну береза, и они порознь выбрались из реки.

Машеньке переправы нравились. Павлик же их возненавидел. Переправлялся последний, уже боясь задержать деда.

Дед помогал Павлику и уезжал вперед. Мокрый Павлик оставался один. Он прикладывался к баклажке — спирт возвращал ему бодрость, и веселей догонял лошадиную компанию Павликов гнедой, в черных потеках Букан.

На пятые сутки просветлело. Дождь еще висел седыми космами на обозначавших тракт шестах с клочками сена и посыпал каплями и листочками поленницы в березняках, а тучи все-таки отставали и отставали…

Перед сумерками группа остановилась над взрытой воронками яростной рекой.

Развьючили лошадей. Развели костер. Мясо подгнило, хлеб разбух, и путешественники ограничились чаем.

Как и другие, разбив палатку, Машенька и Павлик положили потник у входа и легли поверх спальных мешков.

Обильная роса обещала хорошую погоду. Наступила ночь, и в необычайной ее сырости задвигались ночные тени.

Змеи бесшумно подползали к палаткам, но, почуяв запах конского пота, бесшумно уползали.

Медведи мягко сходили с гор, но держались поодаль от беспечных людей и готовых к круговой обороне лошадей.

Дух войны надел ночные туфли и трудился в тишине.

Он вел судно с оружием для своих сторонников в нейтральной стране по ночным водам другой нейтральной страны.

Он инструктировал своих горничных в иностранных спящих отелях и обучал своих дипломатов по тревоге вскакивать с постели в ту пору, когда чужие министерства иностранных дел спят.

Он проверял свой полигон в лесу и аэродром — под землей.

Он строил броненосцы и прятал их по карманам.

Все делал он под покровом ночи. Его уличали ночью, и тогда днем он приносил извинения…

21

Павлика разбудила кукушка. Она куковала без конца. Павлик потерял счет обещавшим бессмертие ему и Машеньке успокоительным ку-ку.

Солнце, как в театре, раздвигало туманный занавес и переставляло за исчезающей кисеей декорации, и, как в театре, обозначались пестрые маковки и кровельки гостеприимного града Китежа, но это был не райгородок с горячей душевой и кафетерием, а встающие из мглы, озаряемые солнцем деревья.

— С погодой, граждане! — покрикивал дед Агафонов, и приходилось подыматься, седлать и вьючить, ехать на переправу, развьючивать и расседлывать и переправляться — лошадям вплавь, людям с седлами и вьюками на лодке.

Переправа затянулась за полдень, и снова седлали и вьючили, и снова ехали, но уже отбиваясь от слепней и жалея о дожде, который от них спасал.

До Ойрот-туры считали сто километров, до Бийска — сто семьдесят пять и до Москвы — около трех тысяч с половиной, по здешним расстояниям — пустяки.

Все здесь было огромно: луговой колокольчик — со станционный колокол, а луг, впрочем совершенно левитановский, пейзажист смог бы нарисовать только на всех стенах нынешнего новосибирского вокзала. Дудка зонтичного растения равнялась наибольшей трубе органа. А деревья служили шандалами грозе: великаны, освещая местность, расщепляли кедр и вставляли в расщеп молнию. Реки здесь располагались в глубочайших бороздах, проведенных перстами гигантов, и, как перевернутые гигантские ладьи, занимали горизонт высочайшие горы Алтая.

Человек же был мал и робок.

Человека преследовали нужда и беда, мазали его тропинки черным клеем, чтобы задержать, ставили чугунные капканы, желая схватить.

Путешественники сушились на пригорке у недоверчивой деревушки.

На пихте висело седло, а под пихтой среди полешек лежали поленья, деревушка же у Алтын-кола не могла знать, что за люди стали лагерем, может, и фармазоны.

Прибежали здешние круглоголовые дети и, подобрав полешки, убежали.

Поторопился за поленьями круглоголовый юноша — не старший ли брат? — и, не взглянув на приезжих, унес поленья.

Пришел за седлом круглоголовый человек лет сорока — не отец ли? Постоял, поглядел. Оставил седло на пихте, ушел и вернулся с музыкальным инструментом — с вилочкой, в середине которой была укреплена игла или стальная пластиночка. Круглоголовый музыкант заставил вибрировать иголочку или пластиночку, и она зажужжала пчелой, подслушавшей историю человеческих надежд.