Вдоль горячего асфальта - [21]

— Я из тебя человека сделаю.

И кажется, сделал.

28

Бабушка все же урвала свободный денек и выбралась на богомолье.

Семья вышла на рассвете.

Лина еще спала.

Павлик, тетя Аня, дядя профессор — доктор юриспруденции спали, как и доктор исторических наук, и его вставная челюсть тоже спала, но отдельно от профессора — в стакане.

В прихожей доктора истории и в дворницкой его дома, прицепившись к вешалке и гвоздю, спали, как летучие мыши, кофейные котелки: один доктора истории, другой — отданный доктором истории дворнику.

Горожане, их мебель, цветы, чайная и столовая посуда, их книги и кастрюли — весь город спал. Но тайная война вывесок не прекращалась ни на минуту.

Железный ботфорт сапожника грозил железному кренделю перед булочной, а примус на вывеске слесаря — вывеске дамского и духовного портного.

Стальная штора бакалеи была опущена, и ставни мелочной лавочки закрыты, но бакалея метила схватить за горло мелочную торговлю и мелочная торговля — бакалею.

Улицы, примыкавшие к Главной, и Главная улица работали тихой сапой.

Смирновские водки подкапывались под коньяки Шустова, и воды Калинкина — под шампанское Абрау-Дюрсо, корсеты м-ме Мари наступали на корсеты салона «Элегантная жизнь», и карамель Кетти Бос (три золотые медали) — на леденцы Ландрин (поставщик Двора), а господин Стрелитц — единственный в мире «Прокат музыкальных инструментов» — готов был тихонько сдаться на милость единственному в мире прокатному депо роялей и фисгармоний господина Играшека.

Все это можно было заметить на рассвете, когда тишина и свежесть помогают видеть не только обычные вещи, но и причудливость их отношений. Однако никто из бабушкиной семьи этого не замечал, даже Андрей; из наших знакомых мог заметить это, пожалуй, лишь Павлик.

Бабушкино семейство пересекло пустую Главную улицу и вступило за приемным покоем городской больницы на тропу среди пустынных яров.

Впереди шла бабушка в суровых митенках.

За бабушкой — большеглазая Машутка без митенок («Тебе рано». — «А почему рано?»).

За ней — папа-географ с университетским значком.

За папой — Андрей в косоворотке цвета бордо с накинутой на плечи студенческой тужуркой и со студенческой фуражкой, сдвинутой на затылок.

За братом Андреем — мама в кремовых митенках, и только за ней — виновник торжества — дедушка, как вольный художник, с бантом вместо галстука и с пледом, чтобы было на чем посидеть под монастырскими яблонями бабушке и внучке, но скорее всего для дочки Вареньки, одетой слишком легко.

Избежавшая собачьей будки ласковая дворняжка обрадовалась приличному обществу и, виляя виноватым хвостом, последовала за дедушкой по мусорным ярам, по иронической улице бедняков — Миллионной, вдоль, несмотря на ранний час, поднявших железные шторы монастырских лавок и стеклянных ларей, где лучший на свете образок и единственная на земном шаре святая иконка, служа одному — монастырю, между собой не препирались.

Отогнать дворняжку удалось только у монастырских ворот, куда валила толпа богомольцев.

Все они шли с деревянным кондуктором — с клюкой да с ципком, что одно и то же, по Российской империи, но каждый держался своего края и уезда, своей волости и деревни.

— Мы томские…

— Мы витебские…

— Мы из Малых Дворишек.

— Мы из Великих Ставков.

Одни говорили  к о н ь, другие — к и н ь, даже — к е н ь  и  к у н ь, но у всех так называлась все та же крестьянская лошаденка.

Одни похваливали деруны, другие — мороженые пельмени, третьи — толокно, четвертые — пироги с черемухой, и для каждого это означало не всегда доступное лакомство.

Поближе к монастырю они встречались на привалах.

— Хлеб да соль…

— Едим да свой…

— И наш кавун вашей редьке не родня…

— И ваша пампушка нашей пышке не пара…

— И у нас — не то, что у вас…

А из-под купола соборной церкви в кочующие волны ладана, в колеблющийся жар свечей опускалась — в жемчуг одета, в жемчуг обута — царица небесная, и, несмотря на оцепление рясофорных батюшек, божий человек — паломник пробивался вперед.

— Матерь божья…

— Пресвята мати…

И наша семья продиралась вперед, шикала на соседей, стыдила их и тянулась губами к жемчужной иконе, но папа думал о том, что паломничество, в сущности, — легальное бродяжничество, бабушка — «надо бы закупить крупы», Машутка — «что за машинка такая — опускает и подымает икону», Андрей — «махнуть бы с сахарного факультета», а мама Варя думала — «до чего дедушка худенький», и дедушка думал — «путеец N умер, и архитектор А., и десятник Б., и чертежник В. И куда все торопятся?..»

— Полегче, салоеды!..

— А вы куда, водохлебы?..

— А ваш солдат — к одному сапогу сено привязано, к другому — солома, и командуют ему не  л е в о й, п р а в о й, а  с е н о, с о л о м а…

— А ваш москаль у нас ковбасу жарил — припичок унес…

— А мы на вас колья повыдергаем…

— А мы…

— Где вам! У вас — плетни, у нас — частоколы. Накось — наша берет: кольев-то у нас поболе.

29

Как мы не знали друг друга! На какое множество лоскутьев раздирали родину, считая лишь свой лоскут бархатом, не подозревая, какие общие богатства нам принадлежат!

Летом тетя Аня повезла племянника за Волгу — на кумыс. Она прихватила и своего не нуждающегося в кумысе ученого супруга, воспаленной гортани которого мог быть полезен степной воздух.