Вдали от тебя - [11]

Внутри, спиной к стене и поджав колени, сидит Трев. Его темные волнистые волосы спутаны. Под глазами круги. Он тоже не может уснуть.

Конечно не может.

Его пальцы снова и снова проводят по пятну на полу. Когда поднимаюсь, вижу, что это доска, где Мина вырезала наши с ней имена.

— Похороны в пятницу, — говорит он.

— Знаю.

— Мама... — Он замолкает и проглатывает ком в горле. Его серые глаза — так похожие на ее, что больно в них смотреть, словно она рядом, но это не так — блестят от непролитых слез. — Мне пришлось самому идти в похоронное бюро. Мама просто не смогла с этим справиться. Так что я сидел и слушал, как тот парень заливает про музыку и цветы, и чем должен быть оббит гроб, бархатом или атласом. Но мог думать лишь о том, что Мина боялась темноты, и как странно, что я позволю им опустить ее в землю. — Он напряженно усмехается, и это ужасно слышать. — Самое глупое, что ты от меня слышала, наверное, да?

— Нет. — Я хватаю его руку, крепче сжимая, когда он пытается ее вырвать. — Нет, это не глупо. Помнишь тот ее ночник с Снупи?

— Ты его еще мячом разбила. — Он почти улыбается воспоминанию.

— А ты меня прикрыл. Она не разговаривала с тобой потом неделю, но ты не сознался.

— Ну, кто-то же должен был за тобой приглядывать. — Он смотрит в окно, куда угодно, но не на меня. — Все пытаюсь представлять. Как все произошло. На что это было похоже. Было ли это быстро. Было ли ей больно. — Теперь он поворачивается лицом ко мне, полная эмоций открытая книга, желающая, чтобы я залила своей кровью все его страницы. — Ей было больно?

— Трев, пожалуйста, не начинай. — Мой голос надламывается. Хочу выбраться отсюда. Не могу об этом думать. Пытаюсь вырваться, но теперь он меня держит.

— Ненавижу тебя, — бросает он почти будничным тоном. Но взгляд его глаз — он превращает его слова в путанный комок лжи и правды, давящий на меня и такой знакомый. — Ненавижу, что выжила ты. Ненавижу то облегчение, что испытал сам, когда услышал, что ты в порядке. Я просто... ненавижу тебя.

Кости пальцев чуть ли не ломаются от его хватки.

— Ненавижу все, — единственное, что могу ответить.

Он целует меня. Тянет меня вперед внезапным движением, которого я не ожидала. Столкновение, стук наших зубов, удары носами, поцелуй под неудобным для нас обоих углом. Все не так, как должно быть. Но это единственное, что должно случиться.

Снимаю его футболку с небольшим усилием, но моя приносит еще больше неприятностей, путаясь у шеи, а он отвлекается на мою обнажившуюся кожу. Его руки мягкие, нежность на грани благоговения, двигаются по коже и косточкам, и шрамам, и изгибам моего тела.

Я позволяю ему касаться. Целовать. Раздевать и укладывать спиной на деревянный пол, покрытый рубцами нашего детства.

Позволяю себе чувствовать. Позволяю его коже накрывать мою.

Позволяю, потому что это именно то, в чем я сейчас нуждаюсь: ужасная идея, такое прекрасное, запутанное умопомрачение.

И не становится не так уж важно, что наши лица влажные от слез. Все равно всё происходит по неправильным причинам.

Позже я смотрю на его лицо в лунном свете и спрашиваю себя, почувствовал ли он, что я целовала так, словно уже знала форму губ. Словно обрисовывала их в голове, в другой жизни. Изучала их на другом человеке с такими же глазами, носом и ртом, но которая уже никогда не вернется.

9

СЕЙЧАС (ИЮНЬ)

Долгий момент неподвижности мы с Тревом смотрим друг на друга. Меня окутывает его пристальный взгляд, я жажду малейшего проблеска ее, даже если это будут просто похожие черты на знакомом лице.

Они всегда походили друг на друга. И дело не только в высоких скулах, носах или серых радужках глаз. Но и в том, как они улыбались — слегка криво, когда улыбаться не следовало. В том, как они оба тянули каштановые локоны волос, когда о чем-то беспокоились, как оба кусали ногти в непонятных ситуациях.

После нее у меня остался только Трев, пригоршня эхом отзывающихся глубоко внутри похожих особенностей, что делают его Тревом: честность и доброта, и то, что он ничего не скрывает (в отличие от нее, в отличие от меня).

Мина очень сильно его любила. Они были неразлучны после смерти их отца, а когда я вошла в их жизнь, Трев отступил, освободил для меня место, хотя я семилетняя, к тому же единственный ребенок, этого не понимала. Как не понимала и чего-то вроде смерти родителя и слез Мины, временами появлявшиеся из ниоткуда.

Когда мы были совсем маленькими, на ее плач я давала ей фиолетовый мелок из своей коробочки, так что у нее их становилось два, и она улыбалась сквозь слезы, а я продолжала так делать. Я стягивала фиолетовые мелки из общих коробочек, пока у нее не собралась целая коллекция.

А теперь Трев смотрит на меня ее глазами, словно хочет поглотить. Волосы у него отросли, стали совсем непослушными, а на лице появилась щетина вместо обычной гладкости. Никогда не видела его таким потрепанным. Ощущаю огрубевшие мозоли на руке, которой он меня держит. Мозоли от канатов, от обхождения парусов. Значит, так теперь проходят его дни? На лодке, в попытках уплыть от всего этого?

Он отпускает меня, и внутри разряжается битва: облегчение и разочарование, обернутые аккуратным бантом, запятнанным кровью.