Вдалеке от дома родного - [32]

Вовку Колгушкина отправили назад, в интернат, а сами пошли на «просяное дежурство».

Часа через полтора, с большим опозданием, они уже были в шалаше.

Вначале было скучно и жарко. Пекло солнце, и даже близость Среднего озера не радовала, потому что было это озеро мутное и нечистое, то самое озеро, где плодились и размножались горгонцы, которые так противно липли в бане к голому телу и путались в волосах. Даже рыба в этом отравленном банными стоками озере почти не водилась…

В шалаше Петька и Гриша задремали. Разбудил их Вовка Рогулин — Дед.

— Эй, хей! — крикнул он. — Пожар! — И пхнул босой ногой сначала Гришку Миллера, а затем и сладко похрапывавшего Петьку.

— А? Что? — вскочили ребята.

— Приятного вам пробуждения! — ухмыльнулся Рогулин. — Здесь у вас должна быть банка–жестянка из–под американской тушенки.

— Тебе–то что? — огрызнулся Петька. — Кемарнуть не даешь!

— А это видали? — И Дед показал желто–серого дикого утенка, у которого уже была отвернута голова. — Сейчас мы кое–что сообразим, сварганим, так сказать. Сольцы вот, жаль, нет…

Утенок был ну чуть побольше, чем яйцо дикого гуся.

Потом Вовка Рогулин признался, что поймал несмышленыша, отбившегося от стайки, в тростниках и после столь удачной «охоты» решил непременно попробовать птичьего бульону.

Банку нашли. Гораздо труднее оказалось разжечь костерок — спичек ни у кого не было, и ребята долго раздували трут, подпаленный выщербленным увеличительным стеклом.

Вместо соли Миллер принес солончаковой земли, той, что белой глазурью запеклась на солнцепеке (до такого даже местные жители не додумались), сыпанул две горсти в консервную жестянку, а Вовка сунул туда же ощипанное щупленькое утячье тельце. Варево на костерке булькало минут пятнадцать. Долго варить было незачем — утенок ведь!

^{: —} Пора отведать. Огонь — большой, утенок — маленький. Готов, наверное, — сказал, потирая руки, Вовка Рогулин.

Утенка съели. Совсем невкусный оказался утенок — только что из яйца появился! Мяса нарастить не успел и в сок не вошел. И вот уже нет его, утенка…

— Пошли просо шелушить, — вздохнул Миллер. — Вот оно, рядом.

Вставать и выходить из шалаша, уютно пропахшего пересушенной травой, было лень, но есть после сна снова хотелось. А просо шелестело на ветерке в трех–четырех метрах — только встань, сделай несколько шагов, и вот оно, в руках, как жар–птица, — золотое, игривое, метельчатое…

— Метельчатое и шелушистое, да горчит, — сказал Иванов. — Ну его к бесу!

— А ты не спеши, — откуда ни возьмись появился Мотька. — Гы-ы! — оскалил он крупные белые зубы и, сорвав несколько просяных метелок, стал растирать их, меж ладоней, бросив на межу свой помятый картузик.

Просяная шелуха отлетала на легком ветерке далеко в сторону, а желтое пшено уверенно сыпалось в Мотькины ладони.

— Э-эх, непонятливые! Шевели ручками, ходи ножками, дуй губками — шамота будет! — пропел Матвей. — А утя зазря сгубили: не для утробы он ишшо. Да и природу попортили… Бить вас надо, глупых, — неожиданно заключил Мотька, — а я дуркую с вами!

Просо уже не шелестело. Оно свистело в быстрых, проворных руках ребят: «свржсжик» — и десяток метелок в жменях, «свржсжик» — и еще, обе ладони полны–полнехоньки. Только ешь!

И Петька Иванов, и Вовка Рогулин, и Гришка Миллер старались вовсю. Но отшелушить и отвеять просо так хорошо, как это делал Мотька, у них не получалось, и они жадно запихивали в рот жменями неочищенное, горьковатое пшено.

Вскоре это им надоело: животы начало пучить да и во рту нехорошо стало.

— Гы-ы! — смеялся Мотька. — Лопните! Стой, чай! Пошли на Стан–озеро чисту воду пить и ишльчики — сладок корень — исть!

В теневой стороне шалаша состоялось совещание — что делать? Тут быть — тоска. С Мотькой пойти — а кто за посадкой доглядит?

— Тебе-т что! — нахмурился Рогулин. — Я–т–то пойду, а им, — он кивнул на Петьку и Миллера, — наше охранять надо.

— Г-ы! — Мотька взъерошил свой лохматый волос. — Да-к и кто потравит ваше просо?! Никому, поди, чужое горе не нужно! Своего хватат! Айда на Станово!

— А, черт! — Петька пхнул ногой шалаш. — Пошли. Корня сладкого мы еще не ели, а это, — показал он на участок, засеянный просом, — не раз хряпать будем.

Ух, и холодная же вода была в тот день в Становом! Сводило не только мышцы рук и ног, но даже челюсти. «Ужасть!» — сказал Миллер.

Но, окунувшись несколько раз, ребята к холодной воде привыкли, а точнее — притерпелись.

Окунаться — почти нырять — надо было потому, что «сладкий корень» оказался не чем иным, как длинным «корневищем» (донным продолжением) тростника, растущего только на Становом. Это «продолжение» представляло собой сочные, хрустящие, бело–розовато–желтоватые, полые, внутри трубки с перемычками, как у бамбука. Надо было лишь набрать в легкие побольше воздуха, присесть в воду и минуту или полторы, пока хватит духу, поковыряться в песке, подкапывая сладкий тростник; потом следовало высунуть голову из воды и, отдышавшись, снова погрузиться в воду и потянуть за корень. Все это не представляло большого труда, так как дно Станового озера было песчаное и, подкопав тростник, можно было сравнительно легко тянуть этот метроводлинный бело–хрустящий «хвост».