Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь - [17]
Среди потока схоластических поучений и критических замечаний в адрес Александрова, вся новизна которых заключалась лишь в том, что положения книги поверялись на «истинность» очередным набором руководящих цитат Маркса, Ленина и Сталина, прозвучало — в докладе Жданова — главное: «Умаление роли русской философии». Похоже, Александров не уловил (или не захотел этого сделать?) измыслен-ную Сталиным меру превращения «принципа воинствующей большевистской партийности» (в верности которому глава Агитпропа клялся в ходе «дискуссии») в русскую этнопатриотику. Иначе вряд ли в своём заключительном слове указал бы на необходимость «создать крупные монографические исследования о всех имевших существенное значение учёных в истории философской мысли и в России, и на Украине, и в Белоруссии, и в Грузии, и в Азербайджане, и в других советских республиках». Последовали оргвыводы, в которых наверняка была учтена и «непонятливость» Александрова. Он был резко понижен в большевистской «табели о рангах», заняв пост директора Института философии АН СССР. Его место в Агитпропе занял ставленник Жданова М.А. Суслов, избранный ещё в мае секретарём ЦК ВКП(б). Между тем Сталина уже перестал устраивать и ждановский квазилиберализм. Летом 1948 года правитель возвышает Маленкова и поручает ему руководство идеологией.
Чтобы перебросить мостик от критики философии к утверждению «новых» подходов к историознанию, требовалось найти подходящий объект критики в историографии. Им стала книга профессора МГУ Н.Л. Рубинштейна «Русская историография», которая была издана накануне войны (подписана к печати 31 мая 1941 года) в качестве «стабильного» учебника на исторических факультетах. Эта книга была выдержана в духе идеологической конъюнктуры конца 1930-х годов: «Тема исследования — история развития русской исторической науки, его основное содержание — история русской исторической мысли в научном познании исторического процесса»>{30} (выделено нами. — Авт.). В этом же качестве книга получила положительный отклик в годы Великой Отечественной>{31}.[4] Тем более было важно на примере этой русоцентристской работы задать новые высоты в борьбе за имперскую идеологию. Фамилия автора тоже была вполне созвучной образу космополита, насаждавшегося пропагандой. Не вдаваясь здесь в подробности подготовки и развёртывания критики книги Рубинштейна, основная «проработка» которой состоялась с 10 по 15 марта 1948 года на Всесоюзном совещании заведующих вузовскими кафедрами истории СССР, подчеркнём, что Рубинштейну были предъявлены те же претензии, что и Александрову.
Показательно, что выступавший на совещании историков ещё в роли идеолога Е.Н. Городецкий (позже он сам будет зачислен в космополиты в одной группе с И.И. Минцем) указал на теоретико-политическое значение текста Сталина «О статье Энгельса “Внешняя политика русского царизма”». Городецкий назвал сталинский материал «образцом историографической работы»>{32}. Этот «образец» был подвёрстан к сборнику «К изучению истории» 1937 года, переизданному в 1946 году.
В 1946 году Сталин предпринимает ещё один шаг в области теории. В «Предисловии автора» к первому тому своих сочинений он восстанавливает «национализаторскую» позицию в вопросе об уровне развития капитализма в России. Этим он отклоняет господствовавшее с середины 1930-х годов представление о России начала XX века как полуколонии Запада. Тезис о полуколониальной зависимости России впервые прозвучал в «Замечаниях по поводу конспекта учебника <…>» Сталина, Жданова и Кирова в 1934 году. Закреплялся в катехизисе сталинизма — «Кратком курсе». Статья Сталина «О статье Энгельса <…>» тоже выдержана в духе подобного «денационализаторства».
Дело в том, что постулат «Россия — полуколония» в 1930-е годы, во-первых, призван был обосновать жёсткие методы большевизма, используемые в ходе соцмодернизации (особенно при проведении коллективизации). Во-вторых, эта позиция со своей стороны подпитывала обстановку идеологической путаницы и теоретических двусмысленностей, в которой происходило избиение ленинистско-интернационалистской историографии. Теперь, на новом витке утверждения великодержавной идеи, надобность в подчёркивании слабого, зависимого положения России отпала. Напротив, нужно было утверждать образ уверенно идущей сквозь столетия могучей державы. Значение перемены точки зрения на уровень капитализации России для идеологии явственно подчёркивалось тем, что «новая» точка зрения была предъявлена в предисловии к собранию сочинений вождя.
Однако вновь, как и в «дискуссии» на «философском фронте», продемонстрированная учёными степень готовности воспринять русоцентризм в прямом, зримом обличье, а не рафинированной форме, явно не могла удовлетворить Сталина. Научное сообщество в экстремальных условиях выказывало слабые признаки сопротивления, пытаясь удержать идеологический натиск верхов на уровне тех балансов и противовесов «классового» и «патриотического», которые сложились в конце 1930-х — первой половине 1940-х годов. Сам Рубинштейн писал в это время о том, что «история СССР может быть построена лишь в итоге разработанной русской историографии и национальной историографии отдельных народов Советского Союза <…>»
