Вчера, позавчера… - [72]

Нет никаких «ядовитостей», которые любят немцы. Спокойно чиста, чуть-чуть тяжеловата, ну, а разве все эти Юноны, Геры, Цереры не тяжеловаты? Так же, как и у них, почти нет талии, той пикантной талии, которая ранит душу и плоть мужчины!

Спокойная телесная волна льется от груди к животу, к бедрам и далее идет к коленям. Волны спокойного, чуть заснувшего моря! Телесного моря! Разве тут можно что-то исправить? Ни прибавить, ни убавить — иначе все будет испорчено!

Шатенка, нет, не с рыжинкой, — это вульгарно, — а с каким-то огоньком в цвете волос. Мы все звали ее римлянкой, да она и была римлянкой, Мессалина, мать жены Нерона, была именно такой!

Тяжелый подбородок, низкий лоб, мощная шея. Каждый интеллектуал чувствовал в ней неуемную чувственность! Чутьем беспромашным! Однако она была так спокойна и как-то бесстыдна! Бесстыдство Богини! Даже имея в виду ее профессию. Словно ее грудь, живот, спина, ягодицы, ее бедра и колени были заказаны у какого-то первейшего мастера! В качестве его работы никто не может сомневаться, как и в изделии первоклассного дамского портного, и заказчица, надев костюм его работы, уже не сомневается — так надо! Именно так, а не иначе.

Клава тоже не сомневалась ни в чем, что касалось ее тела! Так надо!

Она позировала нам стоя, когда в мастерскую вошел Александр Яковлев.

— Какая красота! — вырвалось у него довольно громко. — Какая благородная красота! В Европе нет ничего подобного!

Что он увидел в ней? Ведь «Римлянка» — это есть Европа!

Я никогда не заговаривал именно на эту тему…

— Александр Евгеньевич! Вы так рано умерли, мы как-то о многом… не договорили!

Откуда она родом? Кто ее родители? У нас был обычай никогда не спрашивать натурщиц, кто их родители! Она ведь тоже артистка-цветок! Образ ее родителей сводит ее на землю, это момент угнетающий! Пусть будет бабочкой с красивыми крыльями, порхающей по магазинам белья, обуви, рассматривающей картинки последних мод!

Разве вам будет легче, если вы узнаете случайно, что ее отец — швейцар в гостинице «Бристоль» на Большом проспекте, а мать стирает белье из «номеров»!

А ей будет горько! Нет, не бедность ее заставила засиять перед вами своей наготой! Это — ее «игра в жизнь», свободный ее полет! Уход от того, что было в детстве!

В ту белую ночь середины июня 1916 года мы долго гуляли. Были у Биржи, посидели на Стрелке. Двинулись назад… Перешли деревянный мост, который еще стоял тогда. Он подходил прямо к памятнику Петра. По нему ходил Пушкин и декабристы!

Дворцовый мост еще не начинал строиться. До чего же он обезобразил своим горбом весь Петербург! Унизил Биржу Тома де Томона, сделал плоским и мусорным Зимний дворец! Ах! Если бы можно было снести его по «подписке». Однако я еще видел «Петра творенье».

Мы шли по мосту с Клавой. Я держал ее за руку. Какая горячая ладонь!

Розово-оранжевое небо над Выборгской стороной! Шпиль Петропавловской крепости острой иглой прорезал застывшие, уснувшие облака!

Идем, покачивая руками… Пошли в сторону Летнего сада! Жаль, жаль, что все дворцы и дворцы!.. Так хотелось завести ее куда-нибудь в темное парадное, в глухую щель лестничной клетки, описанной в «Преступлении и наказании». Когда еще доберешься до дому!.. Там, за домами, которые стоят между двумя крыльями Адмиралтейства, несметное количество поленниц дров. Целый город! Узкие улицы!.. Дрова издают сырой гнилостный запах. Ничего! Запах Женщины заглушит вас!

Щеки ее холодноваты, к вискам немного теплее. Ее уши… и волосы на языке и губах! Потом мы спускались к воде… Розовые, оранжевые, красные волны-змейки… бегут все куда-то!

«Какая ты сильная, Клава!» Потом вернулись в мастерскую.

Я жил в комнатке Бориса Попова. Он уехал на юг! Мы были так голодны, съели все до крошки. Все, что было! Да и было-то немного. Сыроватая французская булка… сыр! Хлеб стали выпекать прескверно! Сейчас бы ветчины… розовой! Ветчины не было, но была женщина! Женщина — Жизнь!

Солнце слепило, но хотелось спать. Солнце делало сон беспокойным. Оно врывалось в каждую щелку и как-то жгло. Я лежал с краю и дышал воздухом ее волос! Ей было девятнадцать! Мне перед самой зимой стукнет двадцать три!

Но надо дожить еще до этих двадцати трех! Все сулило гибель. Как здорово у меня шло в новых моих холстах! Цвет, о котором не мечтали даже все наши прославленные премьеры… Жалкие ездоки! Локальный цвет с коричнево-бурыми тенями! Как хорошо, что я не слишком долго сидел и киснул в Академии!

Яковлев привез с Майорки вещи… искусственные и почти «рукодельные»! Скрипач, теннисист! Слишком ясный рецепт, и все кинулись его повторять: эти белые брюки с разглаженными складками, эти разлинованные паркеты…

Как здорово все выходит по рецептам, Николай Эрнестович! Вы тоже… в белых брюках… И с лицом цвета тусклой глины! Браво! Браво! Новые пути для всех «отстающих»!

Девочки с промокашками в тетрадках, на которых наклеены голубки и розы! Подлизываются к учителям! Подождите! Подождите! Настоящие розочки будут еще впереди!.. Упоение всех «эстетов» — экслибрисами!..

Какой неприятный скрежещущий сон… «Пляска смерти» Гольбейна, «Меланхолия» Дюрера наступают на меня… И вдруг обрыв… И что-то недостойное этой Великой Меланхолии и что-то щекочущее… приятный зуд… И сотни тысяч каких-то честолюбцев… мелких ничтожеств… «Отгравируйте мою фамилию! Мою фамилию — Кундяшкин! Тиздышкин… Нездяшкин»… Дз… Дз… Дз! Экс-Либрис… Либрис… Брысь! Бух! Бух — бухает сапог! Экс-Либрис Поздяшкина! Здяшкина — зд, зд! Зудит… Звякает и дребезжит Поздяшкин…