Вчера, позавчера… - [60]

Итак, был салон, а не кружок!

Но был один человек, который вошел в салон одним человеком, а вышел совсем другим! Он был единственным в этом смысле!

Этот человек Николай Пунин!

Он пришел в салон, имея уже за спиной напечатанную большую статью в «Аполлоне» о деревянной гравюре японцев! Статью, нужную для русского читателя, конечно, компилятивную, но и не без личного петербуржского соуса к этому немецкому «штуфату»! Этот соус, некий литературный, «царскосельский модерн» конца империи, так его можно будет назвать. Эдакие извивы лепестков белой хризантемы, подернутые морозцем!

О белая, о нежная, живи!

Тебя сорвать мне страшно, хризантема…

Но я хочу, чтоб ты была одна,

Чтоб тень твоя с другою не сливалась

И чтоб одна тобою любовалась

В немую ночь холодная луна!

Так писал господин директор этого царскосельского гимназиста…

Гимназист многое усвоил… но живопись в гимназиях не преподавали… В его стиле много было хризантем… «Они производили впечатление воспоминания, тяжелого и одухотворенного, впечатление обломков страсти, разбитой любви или идеи, от которой осталась только горечь, умиротворенная бесконечной добротой буддизма…»

«Фантомы сладострастия, бесплотные тени самых сладостных ощущений, какие только знает человечество, пышные, грустные и чувственные цветы вдохновения, ядовитое и палящее сладострастие…»

Если ко всему этому добавить, что искусство Японии «по ту сторону чувственности», даже в эротических сценах, которые милы, забавны, даже по-детски чисты, но и только, то придется признать, что у Пунина было больше упоения собственным стилем, чем понимания искусства японцев.

В искусстве японцев ничего палящего и ядовитого!

Если полюбить японцев за то, что в них есть, а не придумывать и гипнотизировать себя тем, чего в них нет… Если строго и четко оценить их музыкальность, их чувство композиции, их изощренное чутье пятен, то весь этот «царскосельский стиль» сделает честь начинающему писателю, но не сделает никакой чести человеку, умеющему видеть… А такие люди в ту эпоху в Петербурге были! И как еще они «видели»!

Статья об японцах была в «Аполлоне» летом 1915 года. Значит, Пунин пришел в квартиру Исакова осенью 1915 года.

Этот человек был типичным петербуржцем, по отсутствию каких-то «даров природы», в смысле крепости, дородности и простого здоровья, но он был изящен в своей щуплости. По лицу пробегал все время какой-то тик, хотя ведь он был очень молод! Когда это он успел «тиков» набраться?

Мне трудно всю «путаницу», в которой завяз Пунин, чисто мозгологическую, не связывать с его внешним обликом. Его внутреннее «я» как-то подходило и к щуплой фигурке, и к тику, и к отсутствию природной животной хватки искусства, чисто инстинктивной чуткости в восприятии его! Он самоубеждал себя! Иногда его убеждали другие…

Я уже работал ежедневно в «Новой мастерской». Бросил архитектуру, но продолжал приходить в салон. Помимо моих многих «несогласий» я искренне любил и привязался к двум братьям.

Разговор с Пуниным в салоне.

Львов:

— Так, значит, о японцах написали… Что в них вам понравилось… такого… Чистенько уж все очень… Это, что ли?

— Вы читали мою статью? — спросил Н. Пунин с запальчивостью и самолюбием только что напечатавшего свою статью автора.

— Нет, не читал, картинки посмотрел только… О чем же еще хотите писать?

— Да вот думаю написать статью о творчестве Бориса Григорьева!

— Левушка, Левушка, поди скорее сюда, вот твой новый знакомый хочет писать о Борисе Григорьеве, да еще и о «творчестве» его! Хи, хи, хи!

Лев Бруни бросил разговор с кем-то и подошел к Пунину…

— Как? — спросил он, приставив руку к уху, — о Борисе Григорьеве… Как же это вы так?!

И вот Н. Пунин проявил подлинный человеческий героизм. Он не ушел, пожав плечами… нет, он, проглотив ряд обидных слов и снисходительных улыбочек, остался! Остался, чтобы вникнуть в ремесло! Если уж писать об искусстве, то не только о «горьком сладострастии», а надо постичь существо дела! Надо одолеть эту премудрость: когда это талантливо и серьезно и когда это кокетничанье манерой при весьма среднем даровании!

И то, что он «влюбился» в Митурича, делает ему честь, то, что он полюбил ряд действительно хороших рисунков Тырсы, делает ему тоже честь, хотя, конечно, борт лодки с правого крена качнуло сильно в левый… Но это закон физики… не сразу же…

То, что его качнуло в сторону ремесла, иногда «только ремесла», иногда и сухого и бездушного, и то, что волна понесла его дальше… это уж было духом времени!

Фактура, способ наложения теста краски или «ширша» прессованного угля по бумаге, казалась выше выразительности рисунка. «Уголочки», растушеванные до четкой линии «на нет», казались новой страницей истории искусства.

Евг. Замятин был умнейший человек в житейском смысле слова… ему нравился в изобразительном искусстве самый дурной шик, самая дешевка, самая чушь… только Григорьев, самый вульгарный, только Анненков, самый сухой и манерный!

Что будешь делать?

А пока Н. Пунин в эту зиму 1915–1916 года пошел «в учебу».

Николай Николаевич спрыгнул вниз, с высот «присно хризантемных судорог сладострастия» и стал жадно вслушиваться в «жаргон» ремесленников живописного цеха! Чем ремесленное, чем мастеровее, чем махровее, тем больше и «захватывало» этого царскосельца, ученика Анненского, никогда не учившегося в художественных школах! «Фузой пишет»! «Фон в протирочку», «Рисунок задрочил сильно»! Это «арго» художественных студий опьяняло юного критика! Он отплатил «учителям» за учебы и вывел их «в люди»!